Выхожу из кафе на залитую солнцем улицу и вдыхаю теплый воздух, чтобы успокоить нервы. Со змея, которого я держу за веревочку, на меня презрительно глядит черепашка-ниндзя с мечом. Черт бы побрал этот остров и те надежды, которые Кейт на меня возлагает!

Проходя мимо магазина «Даудс маркет», замечаю мальчика, с которым вместе училась и который уже давно не мальчик. Он метет улицу.

– Для кого змей?

– Для меня, – отвечаю я, ускоряя шаг. – Просто захотелось запустить.

Он улыбается:

– Что бы там ни говорили, Рики, ты нисколько не изменилась.

Остановившись, оборачиваюсь:

– Правда? По-моему, ты единственный, кто так думает. Тебя ведь зовут Кевин, верно?

– Да, – говорит он, обнажая кривые зубы в улыбке. – Я помню, как ты сюда переехала. Мы тогда еще в четвертом классе учились. И ты носила разные носки.

– Хм, – отвечаю я, копаясь в памяти. – А я и забыла, что у меня был такой заскок.

– Всем говорила, что эта твоя фишка.

– Моя изюминка, – уточняю я, вспоминая мамино выражение. К горлу подступают слезы, но я стараюсь удержать улыбку на дрожащих губах. – Рада была с тобой повидаться.

С этими словами я убегаю.

Тридцать лет я пыталась избавиться от детских воспоминаний и не позволю им докучать мне сейчас. Будто бросая мне вызов, у меня перед глазами появляется круглое веселое мамино лицо. Возле нее высится гора выстиранного белья. Под глазами круги (последствие бессонных ночей), голос звучит, как на старой пластинке.

«Может, не будем раскладывать носки по парам, как ты думаешь? Давай ходить в разных. Так гораздо проще, и у нас появится собственная изюминка».

Я приняла мамино предложение и на протяжении трех следующих недель каждый раз улыбалась, когда глядела на свои ноги. Мне казалось, будто у нас с мамой своего рода тайное общество и мы делаем что-то очень смелое. Но однажды она сама заявилась в школу в коротких брюках, из-под которых виднелись один красный и один голубой носок. Обувь тоже была разная: белый кед и коричневый кожаный мокасин. Тогда мне стало не до улыбок.

Заставив себя выбросить из головы непрошеные воспоминания, я шагаю по Гэрризон-роуд. И откуда берутся все эти тревожные картины из прошлого? Дома, в Нью-Йорке, я вспоминаю только счастливые моменты нашей с мамой жизни, и меня это вполне устраивает.

Вот я уже в парке, который смотрит с вершины холма на озеро Гурон. Сегодня здесь тихо и безлюдно, что вполне соответствует моему настроению. Я начинаю распутывать змея, но ветер справляется с этой задачей быстрее меня: веревка, размотавшись, едва не вырывается из моих рук. Змей ползет вверх, то удаляясь от меня, то приближаясь. С трудом удерживаю этого смельчака, который все рвется и рвется в небо, забывая держаться подальше от деревьев. Он напоминает мне парящую душу Кристен. А я? Я трепещущий хвост, чья задача – немножко оттягивать змея назад, чтобы он не уносился слишком далеко.

– Стой вот так, – говорю я, когда нитка натягивается. Можно подумать, будто этот нехитрый летательный аппарат и есть моя дочь, чья жизнь сейчас в моих руках. – Да!

Внезапно ветер меняет направление. Змей кидается вниз. Я хватаюсь за бобину и торопливо сматываю веревку, как будто вытягиваю из воды загарпуненного кита.

– Не падать!

Змей, словно послушавшись команды, взмывает опять, но только на секунду. В следующее мгновение он уже пикирует на газон. Бегу к нему, охваченная непонятным страхом. Поднимаю покореженный каркас, чувствуя тяжесть вместо легкости, которую мама пыталась мне подарить. Если бы я была хорошим хвостом, она бы, наверное, не погибла.

На долю секунды меня поражает ужас: вдруг Кристен тоже мертва? Вдруг я действительно никогда больше ее не увижу? «Нет», – вслух произношу я, мотая головой. Слишком многое свидетельствует о том, что она жива. Если это не так, разве я смогу когда-нибудь себя простить?

Вчетверг утром, сидя в халате за дубовым столиком, я завтракаю кофе и булочкой с корицей. Слышно, как сестра что-то напевает в дальнем конце коридора, собираясь на работу. Гляжу в окно: за елями блестит голубая полоска воды. Солнце окрашивает утреннюю дымку в золотистый цвет. Начинается новый погожий день.

Грезя наяву о своих дочках, я слышу, что пришло новое сообщение. Сердце замирает. В графе «тема» указано: «Пропавшая дочь». Вскочив, бегу в ванную, где Кейт красит ресницы, стоя перед зеркалом в черной короткой юбке, колготках и мохнатых тапочках.

– Господи, Кейт! – кричу я, потрясая перед ней телефоном. – Новое письмо от «чуда»!

– Давай поглядим.

Мы обе смотрим на экран. Я читаю вслух:

– «Зимой все ветки черные, но, когда приходит весна, даже самый сухой прут расцветает». Так мама написала после того, как долго болела. Мне тогда казалось, что она пролежала в постели целую вечность, – я тихонько смеюсь, но в моем смехе слышатся нотки грусти.

Кейт указывает на телефон и улыбается:

– Ну вот, теперь ты получила полный алгоритм.

– Ты о чем? Какой еще алгоритм?

– У тебя есть все, что нужно для твоего исцеления. Вспомни все цитаты. – Кейт начинает загибать пальцы. – Первая: «Мудрый путешественник сначала обдумывает итоги прошлой экспедиции и только потом прокладывает новый маршрут». Она хочет, чтобы ты проанализировала свои ошибки и сделала выводы. Вторая цитата: «Иногда жизнь требует, чтобы мы изо всех сил удерживали то, чем дорожим. Но чаще нам приходится отпускать любимых». Это значит, что ты должна избавиться от чувства вины, злобы и грусти. А теперь вот, – Кейт берет мой телефон и читает: – «Зимой все ветки черные, но, когда приходит весна, даже самый сухой прут расцветает». Она призывает тебя вернуться к жизни и идти дальше.

– Да. Как будто это просто, – качая головой, выключаю телефон. – Тот, кто шлет мне эти сообщения, понятия не имеет, что значит иметь дело со смертью.

– А тебя никто не просит иметь дело со смертью. Рик, ты лучше имей дело с жизнью. – Кейт усаживается на комод и с улыбкой спрашивает: – Свое прошлое ты уже проанализировала?

У меня начинает стучать в груди.

– Да чего ради я должна бередить болезненные воспоминания? Никто не вправе требовать этого от меня! Это просто жестоко!

Но, говоря это, я чувствую себя предательницей, потому что знаю: кто бы ни посылал мне эти письма – Кристен, Энни или кто-нибудь еще, – он (а скорее всего, она) действует из любви ко мне.

– Может, твои болезненные воспоминания не точны? Может, та злоба, которую ты испытываешь к папе, направлена не по адресу?

От этих слов у меня темнеет в глазах:

– Прекрати!

Кейт берет мое лицо в ладони и более мягким тоном произносит:

– Когда же ты наконец признаешь правду о ней?