«Глаз он положил… Она тебе этот твой глаз натянет сам знаешь на что…»

– Понимаешь, жизнь такая сучья, – неожиданно сам для себя разоткровенничался Недомерок. – Проснешься, бывает, посреди ночи, лежишь и думаешь: а что у меня есть? Жена – чужой, считай, человек. Дети – тоже почти чужие. И что остается? – одна лишь служба. Если бы не эта служба, то можно и жену сменять, а так – сразу пятно в личном деле…

«Тебе бы службу сменять, и тогда, может быть, не пришлось бы менять жену…»

– А как подумаешь – все это будет и завтра, и через неделю, и еще долгие годы…

«Смотри-ка: стоило вспомнить о горестях, и почти человеком стал. Может, не только фантазии и мечты, но и беда делает нас людьми? Это же, не дай бог, какая беда нужна, чтобы всех нас и – людьми?..»

– Налей толику, – неожиданно закончил свои охи капитан.

«Это какому Толику?.. А, он просит толику… Видно, и впрямь достало его. Только не бейте на жалость, гражданин людоед…»

Григорий откупорил Степанычев снаряд и плеснул чуток в стакан. Недомерок понюхал, поморщился, покрутил стакан перед глазами и отставил в сторону.

– Извини, служба…

Григорий заглотнул содержимое стакана – не пропадать же…

– Ты бы лучше тоже воздержался, – таинственно понизил голос капитан. – Вдруг понадобится действовать, а тут, кроме нас с тобой, других офицеров нету…

«Да пошел ты…»

– Может быть, сегодня станет тем самым днем, для которого мы все так долго работали, – взнуздал себя Недомерок, поднимаясь из-за стола. – Втыкаешь?..

«Втыкаешь? – Григорий аж вздрогнул от неожиданного жаргонного словца. – Удивительно, как быстро и повсюду вокруг распространяется этот полублатняцкий словарь, – вспомнил Григорий наблюдение Ирины. – Откуда-то к детям – сначала к детдомовским, а от них ко всем нам – как угарный газ…»

* * *

Не только Недомерок ценил в Григории талант собеседника. Многие интернатовские барышни заглядывали на этот же душевный огонек. А кто бы еще стал так внимательно и сочувственно выслушивать про все их горести и глупости?

Занимались они с Григорием не только разговорами. Точнее, занимаясь с Григорием не только разговорами, они, как правило, не прекращали щебетать про свое, изливая душу отзывчивому партнеру, и лишь на какие-то короткие мгновения замирали, иногда на полуслове, чтобы в окончании сладостного оха вновь начать щебетание с того же места.

Неожиданно для самих барышень оказалось очень удобным то, что в процессе своих необычных бесед с Григорием им совершенно не требовалось глядеть на него. Данное обстоятельство делало Григория чуть ли не призрачным – каким-то не очень реальным, что помогало преодолеть неловкость этих странных отношений. Хоть и не глядели, а для надежности жмурились, чтобы ненароком не увидеть лицо вполне реального Григория, потому что в этом случае может и кондратий хватить и, вместо истомного оха, «беседа» могла прерваться истошным ором.

«Реально – не реально, а все равно блудь», – думала Ирина Александровна и нещадно корила себя за то, что снова не удержалась от соблазна навестить Григория.

Да и как удержаться – ей, кроме Григория, совсем поговорить-то не с кем. Соседка по общежитию Марина с головой занята своим многовариантным романом с Василием Викторовичем. Там все непросто, потому что у Василия Викторовича есть жена, работающая в этом же интернате учителем русского языка. Она зорко и хищно оглядывает окрестности, проверяя, не пристроился ли кто рядом с ее мужем. А кроме этой беды, у Маринки есть свой собственный муж, еще есть любовник в Витебске, да и любовнице мужа нужно устроить небо с овчинку…

Ирине с ее смешными дитячими заботами никак было не пробиться к Маринке. Лев Ильич над нею вечно подтрунивал. Школьники в грош не ставили и продолжали таскать из ее сумочки сигареты, причем непостижимо, как они это умудрялись. Даже если она сумочку не выпускала из рук, к вечеру все равно в пачке оставалась одна последняя сигарета… И кому она могла поведать эту тайну? Как, впрочем, и другие. Кто бы стал ее слушать?.. Слава богу, есть такой человек, как Григорий…

– Знаете, как странно у меня это было в первый раз? – откровенничала Ирина. – Я же столько перечитала, я так ждала, а тут… Жамкал он меня как не знаю что – именно жамкал, а потом что-то рвал, что-то дергал… А я же испуганная была – глаза зажмурила…

«Как сейчас вот», – подумал вперебив Григорий.

– …глаза зажмурила и дышать даже страшно… и всеми клеточками жду, когда же начнется то самое… А потом раз – и все кончилось. Я лежу с зажмуренными глазами и жду. И это все? Вот ради этого вся литература, все искусство, вся, так сказать, цивилизация?.. Великие трагедии и злодейства? Все только вот ради этого?.. Стоило ли огород городить?..

Ирина слышала в молчании Григория явное сочувствие и, приободренная, вываливала на него все, что смущало ее душу, и все, что было у нее радостного и необычного, все огорчения и все открытия. Другие гости Григория тоже вываливали на него что ни попадя, но это были, как правило, беды и жалобы. Причем жалобы тусклые, будто их уже не раз перетирали в одиноких и горестных мыслях.

Всякие бывали беды и всякие жалобы. Посетительницы даже не очень заботились о связности или логике своих исповедей. Они обрушивали на Григория все, что мешало, как они полагали, их жизни. Разница между их излияниями и откровениями Ирины была лишь в том, что у Ирины все ее жизненные переживания были яркими, как в детстве, – как и у ее воспитанников. Она жила с полной отдачей и набело, но не знала об этом и печалилась, что все у нее не так, а Григория очаровывали ее яркие переживания…

Как переводные картинки из детства, когда берешь лист с блеклыми рисунками и водой (а то и слюной) переводишь эти картинки на чистую бумагу. И вдруг брызгами в глаза – яркость. Как из другого мира, потому что во всем мире за окном такие яркие краски трудно сыскать…

Вот таким было у Григория впечатление от Ирининых рассказов и даже от ее жальбы, потому что в жалобах этих и на дуновение не было какого-то осуждения в адрес других людей, самое большее – недоумение, но чаще изумление.

– Знаете, что я открыла? – безо всякого перехода от своих печалей первого любовного опыта продолжала Ирина. – Мы совсем не умнеем с годами. И ничего такого важного о жизни не знаем. А когда делаем перед детьми умное лицо и учим их жизни – нам, если по-честному, сказать им нечего, одни глупости и общие места… А дети ведь верят, что станут взрослее и что-то важное узнают, а узнают лишь про этот всеобщий обман и потом уже сами начнут его поддерживать… На самом деле, нам следует у детей поучиться, как жить…

Григорий вспомнил, как страстно он мечтал в детстве о славе, чтобы непременно помереть, спасая кого-то, а потом в благодарность тебя будут носить на руках до самой смерти.

Может, Ирина и права? Может, в таких мечтах больше главных истин о жизни, чем в его нынешних?..

– А вот что делать, когда рассказываешь им, – снова перебила себя Ирина, – а они спрашивают: «А это правда?» Это, мол, на самом деле было?.. Попробуй сказать, что не было, – потеряют всякий интерес… И что делать? Обманывать?