«Как глупо вербует!.. Совсем Недомерок переутомился – чуть ли не гостайны выдает про вербовку культурной элиты, а чего ради? – не разобрать… Это он мне говорит, что “свободен”? Ужель отпускает?.. Не может быть! На самом деле отпускает!.. Нет уж, хрен тебе – не буду я твои бумажонки подписывать…»

– Да не хотите и не надо. Это я для вас же стараюсь, – отодвинул Недомерок Протокол постановления о предостережении. – Да не усаживайтесь, Лев Ильич, поздно уже, пора по домам… Идемте я вас провожу через пост, а то ведь не выйдете… До свидания…

* * *

Лев Ильич трясся в поезде «Ленинград – Киев» и никак не мог сдержать улыбку, которая блуждала по его лицу. Вокруг похрапывали удивительно симпатичные люди, заботливая проводница заталкивала ногой под лавку яичную скорлупу, очень уютно поскрипывал старый вагон, склоняя уснуть и восстановить силы, но спать не хотелось ни единой жилочкой, хотя и сил не было, и ноги не держали.

«А что, если сойду в Богушевске, а у перрона уже черные “Волги”?.. С них станется… Стоило тогда выпускать?..»

Перрон был какой-то неприкаянный – безлюдный и без света. Счастливому Йефу стало неуютно.

Счастливому? Без сомнения, счастливому. Но полностью обессиленному – целиком выгоревшему. Мысли и чувства, неспешно цепляли друг друга – так ветер гоняет меж обгоревших стен уцелевшие старые записи.

Йеф взялся эти строчки сгребать.

«Надо написать книгу вот о таком дне. И герой должен быть не из какой-то культурно-общественной элиты, а одиночка… Описать все похожее на этот мой день. Но не занудно – книга про беду должна быть веселой, а если и не веселой, то уж точно – легкой… Элементарное чувство долга требует такой книги. Меня отпустили, а сколько остается там?.. Я должен описать эту нашу жизнь в полной свободе и в то же время в подполье, в постоянной осаде. Правда, этим я снова буду дразнить гусей… Долг вступает в противоречие с реальностью. Похоже на кризис, который преодолевается одним лишь творчеством. Жизнь без таких кризисов – это жизнь посредственности… Решено. Пишу про один день обычного человека сопротивления. Не генерала, блистающего на столичных пресс-конференциях среди западных корров, не солдата, ради которого поднимают шум, собирая подписи в защиту. Это будет книга о безымянном воине ополчения – безоружном и неизвестном даже для “Хроники”… Что за ерунда!.. Для “Хроники” нет неизвестных. Неведомо откуда, но она знает про всех: и про солдат, и про ополченцев… И тем не менее для моего героя не будут собирать подписи… Мой герой будет никакой не герой, а неизвестный ополченец – без винтовки, в шинели с чужого плеча, с грубо заштопанными прострелами…»

Наверное, Йеф уснул на ходу. А иначе как бы он увидел себя в старой заштопанной шинели?.. Йеф отыскал в пачке изогнутую сигарету и торопливо закурил. Что-то он думал о книге, которую непременно напишет, – но что?.. Не припомнить. Неужто и вправду спал? Как же его ухайдакало!..

Школа приближалась рывками навстречу, вздрагивая каждым его шагом. Окна отблескивали чернотой. По всему интернату ни огонька. Похоже, что всех в эту ночь свалила такая же бесконечная усталость, которую Йеф тащил на своих плечах…

Скорее всего, эта же усталость свалила и Надьку с Данькой, и они спят сейчас в обнимку, одетые, не расстелив постель и даже не раздвинув диван. Йеф тихонечко пристроится подле на полу, а утром…

Дом стоял чужой и недобрый, и лестница поскрипывала совсем уж негостеприимно, дверь почему-то была заперта, и замок поворачивался нехотя…

Йеф осторожно, без скрипа, открыл дверь, и его жахнула темная вспышка. Он видел одну лишь тьму, и эта тьма сгущалась в вязкую темень, которая останавливала любое движение. Он попытался рукой разгрести эту темь, но рукой было не шевельнуть – ни рукой, ни ладонью. «Пусть будет свет, – попробовал сказать Лев, но не сумел и испугался. – Свет! – заорал он. – Свееет!»

Даже слова не могли процедиться сквозь плотную темень, а уж свет и подавно…

– Что он ему сказал? Что?..

Недомерок делился своими размышлениями с Григорием. Только что Ольга Парамоновна отхлестала его несправедливыми упреками и даже ни на миг не задержалась, не стала приветливей, не улыбнулась, отвернулась и пошла прочь. А капитану, как вдруг оказалось, и идти было некуда – вот он и пришел к Григорию. Капитану очень часто нужен был внимательный слушатель, которому можно было бы пожаловаться на несправедливости жизни и начальства и при котором ему попросту лучше думалось. В самом начале своей физкультурной службы в этом интернате капитан выбрал в такие напарники директора Федора Андреевича, но с ним не заладилось. Григорий подходил на эту роль куда лучше. Он не спорил, не возражал, а если даже и не во всем был согласен, то, как правило, не соглашался молчком, не мешая капитану и дальше рассуждать и планировать свои оперативные изыскания.

Григорий и вправду редко кому возражал и вообще редко поддерживал беседу иначе, чем молчком. Это было удобно для его собеседников, но отмалчивался Григорий не потому, что ему нечего было возразить или просто сказать в ответ, – он знал, что глаза присутствующих, даже и помимо их желания, всегда фокусируются на говорящем, и знал, что смотреть на него – не дай бог…

Он и сам на себя никогда не смотрел. У него в хозяйстве и зеркала-то не было. Нынче, случайно увидав свой промельк в забытом Ириной Александровной зеркальце, взял его и долго рассматривал частями свое отражение, а потом плюнул прямо в своего двойника, подумав: «Когда ты уже сдохнешь?..»

Одним словом, Григорий почти всегда молчал… Отмалчивался…

– Он к тебе сюда часто бегает, Угуч этот, – взялся распутывать нужное ему Недомерок. – Поспрашай его, чего это наш рыжий ему нашептывал? Расспроси… Допроси даже…

«Совсем ослаб на голову Недомерок – немого и допроси… Это уж вы сами, гражданин чекист. Может, в ваших подвалах и немые начинают говорить, а у нас как-то по старинке – молчат себе, угукают иногда, но не больше…»

– Знаешь, что меня всего сильнее возмущает в этом нашем антисоветчике? – Недомерок, восприняв молчание Григория как согласие допросить Угуча, пустился в абстрактные рассуждения. – Его гнусные побуждения. Он же для чего чернит Родину? Для чего ее оскверняет? Чтобы выделиться. Именно для этого и выделывается. Дешевую популярность зарабатывает. Для этого он и дурит головы…

«Это кадило теперь надолго, – думал Григорий, продолжая копаться в старых ходиках. – Может, Йеф и хочет популярности – чего уж такого плохого? Он же для этого над людями не зверствует. Пару тысчонок лет назад один чудик тоже добивался популярности… и головы дурил, проповедуя свои истины. Но гвозди ему приготовили самые настоящие… Так, наверное, и эти, которые у нас рыжие – они, может, и глупости несут и хотят своими выдумками славу дешевую заработать, но решетки им уготованы самые что ни на есть…»

– Ты не подумай, что я не вижу, так сказать, некоторых недостатков. Да сейчас и вся партия их видит. И генсек наш про них говорит. Да я и сам уважаю тех, кто прямо, не боясь – про недостатки. Но не надо очернять. Если ты колотишься о пользе Родины, то мы поможем. Мы таких всеми силами поддерживаем. Иди, говорим, учись – в науку там, или в культуру, или даже в партию. Что греха таить – наши вожди несколько постарели: и говорят по старинке, и думают. Вот и надо им помогать осваивать современные понятия, надо им подсказывать, где нам еще недостает демократии, надо – я страшную вещь скажу – надо подталкивать их… А мы будем помогать…