заехали на заправку подкрепиться жареной картошкой со шницелями. Кроме тетки за кассой, в кафе не было ни души. На соседнем столе лежал последний номер «Народного обозревателя», Майерс нерешительно потянулся к нему, но потом оставил эту идею и решил поговорить со Шнайдером.

– Скажите, а чем вы там занимались на полу?– спросил он.

– Когда вас ждал? – уточнил Шнайдер. – Медитировал, расслаблялся.

– Вы что, буддист?

Шнайдер задумчиво посмотрел на него.

– Я бы так не стал говорить, а что?

– То есть, сочувствие всем живым существам, перерождение в тараканов и прочее – это не для вас?

– Перерождение в тараканов – это точно не ко мне, – покачал головой Шнайдер. – Приятного аппетита, кстати.

– Спасибо, вам также, – Майерс тщательно пережевывал шницель. – Вообще, я рад, что вы не верующий, а то на меня с детства все эти оккультные дела навевали тоску. Я вот точно знаю, что мы умрем – и все.

– И как же это совмещается с вашим католичеством? – спросил Шнайдер.

– Я же должен куда-то платить свой церковный налог! Пусть уж лучше он пойдет Папе Римскому, чем в государственную церковь.

– Интересно, – Шнайдер поднял стакан с овощным соком. – Ваше здоровье, инженер.

– Причем мне понятно, почему существуют церковь: человек не может признать, что он просто умрет. Мысль о смерти непереносима. Мало того, что мы живем с ощущением, что мы живем глупо, стыдно и не используем и сотой доли тех возможностей, которая нас ждала в розовом детстве, так еще мысль о том, что нас здесь не будет – настолько страшная, что очень хочется поверить хоть в Бога, хоть в черта, лишь бы получить билет еще на один сеанс этого дурацкого кино. Пусть не здесь и не сейчас, но там-то, в райских кущах, у нас все будет хорошо, да и сами мы будем хорошими, высокодуховными личностями, и делать только хорошие поступки, не правда ли?

– Почему обязательно в рай? – спросил Шнайдер. – Можно самому и здесь достичь святости.

– Это вы на себя намекаете?

– Нет, что вы, я сейчас имею в виду, что за последние две тысячи лет был целый мешок католических и православных святых.

Майерс поморщился.

– Как началась война, шницели стали делать из кирзовых сапог.

– Да, жестковат, – кивнул Шнайдер.

– Честно говоря, все эти попытки духовного перерождения мне напоминают пингвина, который решил вдруг научиться летать. Можно поститься, молиться, отрезать себе член с яйцами, носить власяницу, жить в пещере, годами молчать, медитировать, а все равно в итоге ты останешься бескрылым пингвином. И все, чего ты можешь добиться, в самом лучшем случае – это убедить себя, что произошло чудо и ты можешь летать, но от этого ты летать все равно не станешь.

– Но по крайней мере смерти не будете бояться, – возразил Шнайдер. – Вы же боитесь смерти, правильно? Вас это волнует?

– Можно напиться или вколоть морфий – тогда тоже не будете бояться. Так стоит ли двадцать лет заниматься духовными практиками, если того же эффекта можно достичь за один укол?

– От укола эффект проходит, а святость, если она настоящая, у вас навсегда.

– Опять вы врете. Вы-то не боитесь смерти?

– Знаете, инженер, что толку думать о потустороннем? Ваша жизнь от этого лучше не станет. Действуйте, как считаете нужным, чтобы более-менее спокойно спать по ночам, вот и все.

Майерс хмыкнул.

– Я вас все-таки не понимаю, – сказал он. – То вы медитируете, то такие вещи говорите. Скажите мне, почему вы не спрашиваете, о чем мы говорили с вашими коллегами?

– А что толку? – улыбнулся Шнайдер. – Захотели бы – сказали. А нет – значит, не надо.

– Может, вы даос5? – спросил Майерс. – Сидите и ждете пока все само свершится – нет?

– Дорогой друг, вам так хочется наклеить на меня ярлык и поместить в какую-нибудь коробочку, что мне вас даже жалко становится.

– А вы думаете, для вас коробочка не найдется? Что вы, особенный?

– Может быть, – кивнул Шнайдер, – может быть…

– А по мне – так вы обычная двуличная сволочь, вроде тех, в Берлине или ваших, в Москве.

– Знаете, инженер, – сказал Шнайдер. – Я вот понял недавно, что я вас все-таки люблю. Вот такого, героя-подпольщика, лысого уродливого толстяка средних лет, с желтыми зубами, которых еще и половины нет – все равно люблю. Что-то вот есть в вас! Вот эта ваша искренность, открытость, нетерпимость ко лжи – это же прекрасно, это же просто романтично, вы в герои, наверное, попадете. Представляете, фильмы о вас будут снимать! Конечно, на экране вы будете этаким мужественным красавцем…

– Вроде вас, – вставил Майерс.

– Вроде меня, – кивнул Шнайдер. – Но все-таки основной посыл останется прежним: герой Сопротивления, жертвующий свою жизнь на алтарь Отечества.

– А вы циничный мерзавец!

– Ну давайте честно, зачем вам это все? Вы устали, видишь ли, от фашистской пропаганды. А вы слушали пропаганду англичан? Там же уши вянут от ура-патриотизма. То же самое, что здесь, только под другим соусом: «Борьба за демократию, мировая справедливость».

– Я же сказал, я анархист, – ответил Майерс. – А вы с вашим цинизмом все-таки хорошо не закончите, это я вам обещаю.

– Друг мой, если бы я обращал внимание на все обещания, которые мне когда-либо дали, я бы уже давно женился, развелся и триста раз умер, и не самой приятной смертью. Так что оставьте ваши обещания для вашего генерала, он в них нуждается куда больше меня

Гитлер о детях и Сталине

Путь домой всегда короче, чем из дома. Едешь обратно и замечаешь: да, вот тут я уже проезжал, вот за этой горой будет мостик, а тут – туннель. И так постепенно возвращаешься туда, откуда ты стартовал, и со вздохом облегчения понимаешь, что ничего не изменилось, и твой уютный милый мирок снова смыкается вокруг тебя, и ты в безопасности, и скоро снова все (скоро все снова) будет как раньше.

До Берлина добрались вечером. Высадив Майерса на Унтер ден Линден, Шнайдер поехал домой, радостно ворвался в квартиру, стряхнул ботинки с одеждой, и бросился в душ. Мылся он с наслаждением, менял ледяную воду на кипяток и обратно, вскрикивал от полноты чувств, душа его ликовала и сердце пело:

«Я дома, – думал он. – Я снова дома!»

И кто-то позвонил в дверь. Шнайдер быстро накинул халат и босиком бросился в прихожую. Кажется, он ожидал увидеть кого-то важного, кого-то, кто давно уже должен был прийти, и кого он уже давно ждал, и это было бы здорово, великолепно, замечательно, если бы он пришел: старый друг или