любимая женщина, или просто почтальон с каким-то очень важным известием, но за дверью оказалась всего лишь фрау Бауэр.

– Добрый вечер, – сказала она.

– Здравствуйте, – Шнайдер широко улыбнулся ей, показав ослепительно белые зубы. Эту улыбку любили и ценили его коллеги на работе, за нее он получил ласковое прозвище: «дружок Алекс». – Я рад, проходите, пожалуйста, – Шнайдер сделал широкий жест рукой.

– Хорошо.

Она вошла, крупная крепкая немецкая бюргерша гнедой масти. Шнайдер отметил про себя серую блузку с намеком на вырез, немного косметики на бровях и ресницах, новую прическу с валиками.

Вдова села за стол в гостиной и напряженно посмотрела на Шнайдера. Полковник сел напротив нее и снова сердечно улыбнулся ей, весь его вид был само дружелюбие и внимание.

– Я пришла сказать, что, наверное, – фрау Бауэр сделала паузу. – Наверное, – произнесла она, превозмогая себя, – я была в последний раз не совсем права. Ведь так?!– она с напряженно посмотрела на Шнайдера.

– О чем вы? – Шнайдер ответил ей сочувствующим взгдядом.

– О нашем последнем разговоре! – вдова рассердилась. – Я, кажется, была резка с вами. Ведь так?!

– Ах, вы об этом, – кивнул Шнайдер. – Вы знаете, я вас могу понять.

– Я рада, – вдова сделала паузу. – Рада, если вы не держите на меня зла за последнюю нашу беседу. Вы должны, вы обязаны меня понять, потому что я не привыкла к такому, мой покойный муж никогда, вы слышите, никогда не позволял себе являться домой в таком виде за все двадцать с лишним лет нашего супружества.

Вдова замолчала. Шнайдер тоже молчал, только внимательно смотрел на нее.

– Герр полковник, скажите мне снова, это была действительно производственная необходимость или вы сделали это просто для разврата? – вдова испытующе заглянула в глаза Шнайдеру.

– Это была необходимость, – твердо сказал Шнайдер. – Это был мой долг как офицера СС, и я выполнил его, выполнял всегда и беспрекословно все задания партии, как и впредь собираюсь их выполнять.

– Тогда, тогда…

Вдова вдруг всхлипнула и зарыдала.

– Простите меня, мой друг, простите, я такая… Мне так стыдно, простите, если бы я только знала. Я думала…. Вы себе не представляете, что я думала! Простите меня.

Она рыдала горько, искренне, слезы лились по ее лицу, оставляя черные следы на щеках, она всхлипывала отчаянно, жалобно, и Шнайдер не выдержал, бросился перед ней на колени и стал утешать ее, что-то лепетать бессвязное, просить перестать, вытирал ей слезы платком, просил тоже прощения за то, что сделал ей плохо, он постарается все-таки, но вы же понимаете, дорогая, это же все служба, нельзя так просто взять и все бросить, ну хотите – я брошу все, переведусь куда-нибудь сторожем, чтобы больше такого не повторялось, только успокойтесь, дорогая, не плачьте, не плачьте.

И вдова успокоилась, и даже улыбнулась, и даже легонько погладила полковника по лысинке на макушке.

– Мой милый, – сказала она ласково. – Какой вы все-таки милый.

Шнайдер улыбнулся ей в ответ.

– У вас нет зеркала? – спросила вдова. – Я выгляжу, наверное, ужасно.

– Ну что вы, вы прекрасны, – Шнайдер принес ей зеркальце из ванной. – Вот, возьмите.

Вдова быстро поправила макияж и посмотрела на полковника.

– Вас так долго не было, – сказала она. – Я так ждала вас, так ждала! Когда вас нет, то… – она загадочно посмотрела на полковника.

Настоящий мужик, если он не законченный алкаш, всегда рад возможности уложить женщину в койку, особенно если это задаром. И без разницы, если любовь уже прошла и нет былой страсти. Алгоритм прост: приятное лицо, крепкая грудь и зад? В койку! Просто и глупо, но об этой глупости можно рассуждать уже только после, а сейчас им руководит огромная зеленая доисторическая рептилия с малюсеньким мозговым утолщением на верхнем конце позвоночного столба.

–

Влюблённые млеют,

Друг другу верны.

И всюду пестреют

Беседки, беседки!

«Ну и говно этот «Фауст», – подумал Зельц, бросая книгу в дальний угол. – Нахер, нахер, нахер!»

Он достал с верхней полки томик Эдгара По и погрузился в тайны маски красной смерти. Ужасы на ночь и бутылка пива сыграли свою роковую роль: Зельц решил снова начать писать стихи.

Но сколько он не грыз ручку, сколько не выводил усердно то «К», то «С», рифмы никак не шли на ум. Зельц выпил еще одну бутылку «Берлинского Светлого», потом еще, перепортил кучу бумаги, но в итоге сдался и лег спать.

– Где Кэт? – подумал он. – Куда пропала? Неделю ее нет, на звонки не отвечает, на письма тоже, что с ней? По своим шпионским делам уехала? И Шнайдера тоже нет. Арестовали? А почему же за мной не пришли?

Зельц встал и в темноте тихонько в одних трусах прокрался к окну. На улице было пусто и черно, даже звезды не светили: небо было укутано тучами.

– Кажется, слежки нет, – решил Зельц, ложась обратно в кровать. – А может, с Кэт это Шнайдер подстроил? – подумал он вдруг. – Русская Мата Хари соблазняет секретаря Гитлера. Бррр, до чего же пошло!

Он затаил дыхание, чтобы послушать, не раздастся ли звук проезжающего автомобиля для перевозки арестантов, но все было тихо. Постепенно, незаметно он заснул.

С утра, кроме похмелья, подозрений и творческой импотенции, для тяжелого настроения у Зельца было еще целых три причины. Во-первых, была пятница: черный день для любого атеиста (вера в приметы заменяла Зельцу веру в Бога). Во-вторых, опять предстояло записывать Гитлера. А в-третьих, уже второй день он не мог найти талоны на говядину.

–

– Надеюсь, сегодня нам не подсунули мяса? – спросил Гитлер повара. – Фрау Толстой у нас нет? Мясными бульонами нас тут втайне кормить не будут?

Все засмеялись, Геббельс, Гиммлер, Шпеер и Борман хохотали в голос, словно пытаясь заглушить друг друга, фрау Геббельс мило хихикала.

– Женщины, как дети. Они почему-то думают, что все знают лучше мужчин, не разбираясь при этом ни в чем. Разница только в том, что детей мы обычно не слушаемся.

Все засмеялись еще громче.

– Меня как-то спросили, почему у меня нет детей, – сказал Гитлер. – Я что их, не люблю? Нет, я люблю их. Я очень люблю детей! Любого пропагандиста бездетности я бы не колеблясь отправил в концлагерь наравне с гомосексуалистами, педофилами, евреями, коммунистами и прочими извращенцами. Дети нужны нам, нужны нашему Фатерланду, нашему Рейху, нашей Партии. Вы знаете, сколько я сделал для того, чтобы у наших детей было счастливое детство! Какие прекрасные я воздвиг детские сады! Какую колоссальную материальную помощь оказывал я матерям и отцам семейств! Какие великолепные соорудил лагеря отдыха на море! Из любого радио, из любой газеты, из