стаканчик шнапса что ты отдашь, Франц? За чарующий глоток померанской водки? Свой Железный Крест? О-ля-ля! Огромный крест, который воздвигнут над могилой немецкого народа, и сверх того колонны имперской канцелярии…

– Что невозможно? – воскликнул позади него голос, искрящийся как ручеек в траве, если только еще существуют ручейки, трава, коровы, жемчужно-зеленый горизонт.

– Ты, принцесса! – откликнулся Без-Двух, повернувшись к Бригитте. – Ты неподражаема.

– Это точно, – сказала Бригитта.

Она приблизилась; белое пальто, локоны, белокурые днем, а сейчас пепельно-металлического цвета, тонкая шея, затуманенный взгляд; она всегда смотрела как будто куда-то вовне, в неведомое, такие глаза, подумал Без-Двух, должны быть у классических статуй. Он удобно облокотился о кирпичи, аккуратно сложенные Школьной организацией по Восстановлению («Сила через радость», разумеется).

«Подойди ближе, светлая фея». Бригитта приблизилась. Без-Двух горячо протянул к ней уцелевшую руку.

– Бригитта, когда война закончится, я женюсь на богатой, очень богатой женщине. Детей у нас не будет. Из-за грядущей войны, улавливаешь? Моя жена будет похожа на тебя.

– Я богата, – тихо сказала Бригитта, – но замуж не выйду.

Лошадиная голова инвалида с волосатыми ноздрями, большим горьким ртом притягивала к себе. Они поцеловались, затаив дыхание, слившись в одном дыхании.

– Почему ты не выйдешь замуж, Бригитта?

– Из-за любви. Трудно объяснить. Я сама не очень понимаю. Мне пора. Доброй ночи, Франц.

«Я пойду за водой для больных, доброй ночи», – сказал инвалид, или не сказал, только подумал, неожиданно сраженный человеческой усталостью на краю воронки от снаряда. Это наваливается внезапно, и вы опускаете плечи, опустошенные, отказываясь понимать, что жизнь продолжается, по крайней мере, ваша, с пульсацией крови в висках, теле… Голова овеяна огненным ветром… Металлическим захватом, заменявшим ему правую руку, он подставил бидон к колонке и решительно заработал левой рукой, колонка цела, слава Всевышнему! Славная колонка, она противостоит обстоятельствам лучше, чем западный, восточный, итальянский, океанский и внутренний фронт! Вода из скважины была, кажется, чистой, хотя в шести метрах из широкой пробоины в асфальте вытекало содержимое канализации. Вокруг колонки шныряли крысы, им тоже хотелось пить после бомбежки. Пейте, грязные животные, братья-крысы, вы – как мы, мы – как вы.

* * *

Если когда-нибудь, где-нибудь существовала иная жизнь, дети о ней не знали. Они росли, играли, умирали (многие, но еще больше их выживало, и ученым этого было не понять) в призрачном городе, ощетинившемся остовами церквей, открытом ветрам, дождям и огню. В странных, полуразрушенных жилищах теплились огоньки… Повсюду, где могла укрыться жизнь, в подвалах или в старательно восстановленных среди хаоса комнатах, порой устроенных высоко на бетонных сваях, создавался уют: картины и фотографии в рамках, салфетки на покалеченной мебели, кирпичные печурки прямо на перекошенном полу, лестницы с протянутой веревкой вместо перил, сундуки и постели, вышитые некогда эвакуированной старой тетушкой изречения: «Творите Добро, и Душа Ваша Возрадуется».

Земля содрогалась, над ней клубился дым, люди жили как на вулкане, среди внезапных взрывов, тлеющего огня, черного дыма, облаков пыли, трупных испарений, сломанных и сожженных деревьев, на которых все же продолжали набухать почки, распускаться нежно-зеленые листья. Группы женщин и школьников расчищали призрачные, несуществующие больше улицы, отчего те становились похожими на археологические раскопки под открытым небом, извлекали из-под завалов человеческие останки, при помощи лопат погружали на грязные носилки и несли к ямам, где работали дезинфекционные команды… Дети даже не представляли, что город может быть другим, все виделось просто: страшный в часы ставших обыденными бедствий, в другое время он был не злым и полным неожиданностей… Погожим утром чисто одетые ребята как скорпионы выползали из-под камней погреться на солнышке; они играли в мяч, в войну, в побег: за беглецом гонялись, ловили и расстреливали, и несмотря на неизбежный печальный конец роль беглеца казалась самой привлекательной… Их местом для игр стала глубокая зияющая воронка позади почти целого оливково-желтого домика директора почты и обширного загадочного нагромождения камней, которое дети называли Сьеррой, бывшего раньше доходными домами Акционерного Общества Страхования Жизни «Патрия». Искатели сокровищ, невзирая на запреты, карабкались по Сьерре, взбирались на Гималаи и Чимборасос, один из ребят оставался на шухере в укрытии Мон-Роз; заметив полицейского в зеленой форме или грозного сторожа с белой повязкой на рукаве, он негромко кричал совой, и шустрые мальчишки и девчонки прятались за Казбеком и Попокатепетлем… Учитель Шифф, отложив в сторону учебник географии, увлеченно рассказывал своим ученикам об образовании горных цепей в результате геологических катаклизмов, а также о раскаленной подземной лаве, землетрясениях, целых континентах, поглощенных океаном, как Атлантида, о которой писал божественный Платон, Лауренция на севере, Гондвана на юго-востоке… На земле исчезло немало континентов…

Очень старый, в сюртуке, порыжевшем от огня, когда сгорел его дом, Шифф приносил на урок обгоревшие географические атласы, похожие на старинные книги, ставшие добычей пиратов; на переменах, когда из-за дождя ученики не могли выйти на улицу (или, когда ему хотелось), герр Шифф рассказывал о конце света, потопе и Ноевом ковчеге, великом землетрясении в Сан-Франциско, исчезновении Сен-Пьера на Мартинике под облаками серы, от которых расплавились даже бронзовые колокола, что уж говорить о слабой плоти человеческой! Meine Liebe Kinder! Мои дорогие дети! Красивые и понятные сказки. «Вы знаете, когда прорвало плотину, для тех, кто жил по соседству, это был конец Атлантиды, настоящий потоп, и видели, как три семьи, спаслись словно на ковчеге!» Учитель подозревал, что сказавший это ребенок был евреем, укрытым католической семьей, и относился к нему со смесью сострадания и непреодолимого отвращения; но он оценил сообразительность мальчика и улыбнулся. «Конечно, – сказал Шифф, подперев голову ладонью. – Но конец Атлантиды был концом света; все города, поля, даже горы и двадцать народов… Это нелегко себе представить…» Хороший преподаватель рисования и письма, он приветствовал своих десяти-четырнадцатилетних учеников, по-военному вскидывая руку: Heil Hitler! У него это выходило лучше, чем во время парадов в Нюрнберге! Так хорошо, что его ученики отдавали приветствие лучше всех школ города и гордились этим. Все знали, что оба его сына героически погибли, один в ливийской пустыне, другой в лесах Курляндии, вот почему каждый ребенок знал местоположение этих по праву завоеванных стран… Шифф прерывал урок письма, хмурил брови и спрашивал: «Ганс Бюттель! Что является бессмертным?» Ганс вставал и послушно повторял фразу, которую никто не мог как следует расслышать, а некоторые шалуны пародировали, но она неизменно вызывала удовольствие педагога: «Герр учитель, каждый из нас смертен, но арийская раса бес-смерт-на!» Однажды утром, наученный матерью, маленький бледный Клаудиус как истукан стал перед герром учителем, между цветным плакатом с изображением злаков и портретом Вождя-Партии-и-Народа-ведущего-нас-к-Победе, и спросил: «Моя матушка