И так остро было его одиночество в этой ночной весенней неге, что студент дрожал, открывая почту, едва касаясь пальцами клавиш компьютера.

И вот – ее письмо. Несравненные, долгожданные строки:

«Мой друг!

Я снова пишу к вам по-русски. Благодарю Вас за эту возможность практиковаться в моем родном языке. Прошу: если Вы заметите ошибки, неточности, особенно в переводе, – не скройте их от меня. Заранее благодарю и прошу меня извинить. Я так стараюсь!

Сегодня такой солнечный, такой ветреный день. Тень молодой листвы трепещет на тротуарах, и скоро цвести боярышнику. Пора близка.

Вот Вам еще один фрагмент перевода нашего lay. Видите, я уже называю этот текст нашим, ведь Вы так добры, что читаете и оцениваете (не по заслугам высоко, как мне кажется) плоды моих усилий. Надеюсь, вы разделите мое восхищение автором, чьи чувства в такой же весенний день, быть может, мне удалось передать.

Странно: иногда мне кажется, что ее душа совсем рядом, а иногда и вплотную, так, что колеблются волоски на моей коже, а я ощущаю нечто вроде ожога. Так опаляет жаркий ветер пустыни – я была однажды в Марокко. А в последнее время я чувствую, что, приблизившись, она входит в меня. И тогда мы – одно. Так прочтите:

Что есть бессмертная душа?

Она ли, радостно спеша

К весенним небесам, крылом

Трепещет в небе голубом —

Иль это тень от птичьих крыл?

Луч солнца это, что застыл

На влажных от любви глазах,

Или ресниц прощальный взмах?

Да, это вечная весна

И пробужденье ото сна,

Да, это радость, трепет, стон

И сердца благовестный звон,

Да, это счастье вечно быть:

Пылать, сгорать – и вновь любить!

Прошу Вас, скажите, что вы об этом думаете? Еще раз благодарю.

Marie Liublinska-Talbot».

Нет, ехать, и немедленно! Пусть на два-три дня, пусть только на выходные… А деньги?

И Саша открыл следующее письмо – ответ из фонда, от которого он не без оснований ожидал согласия оплатить студенческий трэвел-грант, то есть компенсировать деньги на дорогу к месту исследования – в Париж. И снова пальцы его дрожали. Луна висела уже прямо над письменным столом и по-идиотски улыбалась.

В письме был отказ.

Ну, наскребу, – решил знаток творчества Marie de France, любитель жимолости. И боярышника.

«Дорогая Marie, – пальцы выбивали на клавиатуре пулеметные очереди, чечетку, ритмы фламенко. – Ваши переводы прекрасны. Я должен увидеть текст оригинала. Будете ли Вы в Париже в конце недели? Я должен увидеть Вас. Если удастся, мне хотелось бы попасть и в библиотеку, хотя бы на пару дней после выходных.

Простите меня за это сумбурное письмо.

Благодарю за все. Александр Огнев».

«Странно, – подумал он, переведя курсор на табличку «Отправить» и щелкая мышкой. – Почему она так и не прислала ни одной фотографии? Обычно девицы шлют их пачками. Смотреть не успеваешь».

Луны над компьютером уже не было. «Наверное, эта девушка очень, очень некрасива, – подумал он, и плечи его устало поникли. Да, была глубокая ночь. – Что ж, – сказал он себе засыпая на узком и жестком старинном профессорском диване. – Что ж. Тогда так тому и быть…» Чему быть и как, он не успел представить. Но увидел во сне. А когда время пришло, этот сон вспомнил.

Наутро одним прыжком с дивана Саша Огнев оказался за компьютером. Marie писала:

«Мой друг!

Я бесконечно сожалею, что как раз в эти выходные уезжаю на пару месяцев в деревню. Это на самом юге Франции. Там я буду делать сыр, ходить по полям и переводить.

Мне придется участвовать в сборе цветов для парфюмерии. Ведь на полях как раз зацветут пармские фиалки, потом подойдет черед жасмина… Роз… А вот лаванды я уже не застану.

(Сочиняя эти строки, Алиса Деготь беспокойно заерзала, и стул, скороспелое и недозрелое дитя «Икеи», зашатался, хотя стриптизерша была совсем худенькая. «Надо бы проверить по роману Зюскинда “Парфюмер”, – подумала она, – когда там, на юге Франции, какие цветы на полях». Но желание так и осталось неосуществленным: протянуть руку к книжной полке ей было лень. После ночи в стрип-клубе и непрерывных объятий с шестом даже привычное тело ломит и безумно хочется спать. В последние недели апреля, дописывая третий роман, Алиса вернулась к своей основной профессии. Журналистский приработок, учебные и ученые занятия – все это было позади. Жить стало не на что. Утраченную физическую форму пришлось восстанавливать ночью, на детской площадке под окнами: другого подходящего и бесплатного шеста девушка не нашла. Третий роман был открыто антифрейдистский и антинабоковский. Алиса искренне считала, что и Фрейд, и Набоков ничего не понимали в женщинах и боялись их так, что именно этот страх определил собой все творчество обоих авторитетов. Слово «авторитеты» Алиса понимала, как это было принято в ее ближайшем окружении, то есть в Текстильщиках и Люблино. Роман она назвала дерзко: «Дочери и любовницы». И, eще не кончив его, задумала следующий: «Московская Лолита».)

«Дорогой друг, – читал Саша дальше, не веря глазам, – прошу Вас подождать до моего возвращения. Встретимся 14 июля – в День взятия Бастилии! Какой день ждет нас в Париже!

Еще раз прошу простить меня. Надеюсь, новые фрагменты переводов мне удастся посылать Вам из интернет-кафе в ближайшей деревне, так что наша переписка, столь же полезная для меня, сколь и приятная, даже волнующая (тут Алиса Деготь не смогла удержаться от своего обычного кокетства), – продлится, а с ней и наша дружба.

Итак, остаюсь преданная вам —

Marie Liublinska-Talbot».

Саша закрыл текст письма, вышел из Интернета и молча застыл над компьютером. Делать было нечего. «Хоть бы название этой деревни написала, – думал он. – Нет ведь. Нарочно не назвала деревню».

Пришлось вернуться к московской жизни: выпить кофе и тащиться на факультет. Высидеть лекции он не сможет, а вот семинар один дельный вроде как состоится. Потом библиотека. И всегда, всегда готово для него спасительное укрытие: очередная неоконченная статья ждет. В ней, как в родной норе: закопаешься – и никакой весны не увидишь.

* * *

Вот и открыли новую станцию метро – «Воробьевы горы». Сколько лет поезда проезжали мост, притормаживая, но не останавливаясь? Кажется, ровно столько, сколько понадобилось, чтобы родился и вырос Сашка. Последний раз я шла по мосту с Ленинских гор той рождественской ночью, когда после праздника на кафедре Мергень проводил меня до подъема на пешеходную дорожку и остался по ту сторону, а я с собакой одна перешла реку и спустилась в яму Лужников, чтобы по пустынному заснеженному Комсомольскому проспекту дойти до дома под грохочущей от ветра железной крышей – дома своих стариков на Кропоткинской набережной, где ждала меня на черной лестнице только белая лошадь-качалка с черной челкой и карими глазами.