Мы всегда жили на разных берегах. Всегда друг против друга.

И сейчас просто поменялись: он – у храма, я – на горах.

И всегда мы встречались и расставались: у моста, под мостом, на мосту…

Я вышла из вагона на новой старой станции. Сердце ударило сильно и на миг замерло.

Подо мной темнела река. Над ней упругими взмахами чертили углы белые крылья чаек. Высокие скаты холмов окрасились в нежно-зеленый, прозрачно-лиловый, лимонно-розовый. Это весенние соки поднялись к почкам, расправили их, наполнили зябкие сережки, и те, выпустив облачка пыльцы, стали ловить ветер.

«Я стою на самой середине моста, – написала я в эсэмэске. – Он чуть покачивается, когда проходит поезд. А сердце у меня бьется так, словно видит то, чего уже нет».

Я прилежная ученица. Но упрямая. Он просит меня писать нежные слова, а я их не знаю. «Любимая» стало первым. Но не могу же я повторять одно и то же, словно эхо. Нимфа Эхо, живущая в горах… Вон они, горы, за стеклянными стенами, с моста их так хорошо видно. Нимфа Эхо… Прячешься в желтых облачках орешниковой пыльцы, но никто не ищет тебя, не зовет. Счастливым ты не нужна – они сами откуда-то узнают слова любви, – наверное, от других счастливых людей, – и легко произносят. И пишут. А мне они никак не даются. Такие обыденные, такие чужие…

«Милая», «родная», «единственная» – читала я на экране мобильника. И думала: а что это значит: родная? Как это? И какая же я единственная? И потом: а вдруг он называет так свою жену. Или она его… Нет, не могу. Не буду. Язык страсти мне не дается.

Лучше у меня получается другое – вслушиваться в себя и писать то, что слышу. И ему это нравится. «Лиза, – говорит он, – ведь это так просто: несколько слов – и вот: счастье».

Прошлой ночью я проснулась, подошла к окну – там, далеко внизу, темнел шлем храма, над ним в отсветах фонарей розовело небо. Сейчас я нажму «отправить», и несколько слов моего письма полетят через реку. И кто бы мог подумать, что слова, как перелетных птиц весенней ночью, можно посылать вот так, стайками?

Я еще немного постояла на мосту, села в поезд, и все скрылось – Воробьевы горы, река, чайки. На даче меня никто не ждал – может быть, только Фокси…

Дверь холодного пустого дома скрипнула в тишине. Как давно мы приезжали сюда все вместе – маленький Сашка, Митя, я, большая белая собака… С тем псом в метро не пускали, а с борзой можно. И теперь я все-таки не одна, нет. Но уже сумерки. Идти сейчас к Трехдубовому, искать следы Фокси уже поздно.

С тихим свистом прилетела одна стайка слов, за ней другая. Сидя у печки, смотря в огонь, я посылала в ответ своих птиц. И думала, думала… Что будет с нами? С нами обоими? С его женой и дочкой? С Сашкой? Митей? Пламя разгоралось, и все исчезало в странных извивах огненных змей. Все, кроме него. Желание видеть его наяву стало невыносимо острым и обратилось просто в желание. Ноющая, сладкая боль поднималась словно раскаленный докрасна стержень, нанизывая на себя все тело, расходясь по моей грешной и покорной плоти кругами и волнами. Покалывая, дурманя, томила и жгла.

Ну почему, почему мне выпали такие муки? Такое счастье? Что делать? Тело не просто просило своего, но требовало, а разгоревшийся в печи огонь жаждал новых сухих поленьев. И я была щедра, была расточительна, кормила пламя так, будто заклинала судьбу: дай мне его – на одну ночь, на один день, всего на час… Ведь это так просто. И знала: не даст. Ни на миг не даст. Отняла навсегда.

Измученная, истомившаяся, заплаканная, униженная, я перестала просить. Постепенно желание погасло. Угли долго еще переливались малиновым аксамитом в черном жерле печи. Так наступила ночь.

Утренний свет залил мои закрытые веки – я и не помнила, как уснула, не раздеваясь, на старой, пропахшей псиной кушетке напротив печки. Не успев прийти в себя, еще не открывая глаз, я услышала странный гул. Незнакомый или давно забытый? Мощный, многоголосый, он сотрясал весенний воздух, и даже тонкие стекла старой дачи чуть слышно позванивали в рассохшихся от времени пазах.

Я встала и распахнула дверь. Это были птицы. Сотни, тысячи птиц летели всю ночь, торопились, напрягая последние силы на пороге родного дома – и вот они здесь. Бархатные звучные ноты черных дроздов, скрипки певчих, треск рябинников, флейты зябликов, свист трясогузок – все было едино, неистово, страстно, сильно…

И я улыбнулась. Плеснула натаявшей водой, схваченной поверху тонкой морозной пленкой, в заплаканные глаза – и улыбнулась. Мир был прекрасен.

И я вспомнила: Благовещенье. Сегодня – Благовещенье.

Свет лился с неба так широко. Так щедро.

На опушке Трехдубового леса шуршала шоколадная листва под ногами, торчали сквозь нее прозрачно-серые стебли прошлогодних трав, на тонких бугристых веточках бересклета набухли, вытянувшись зелеными язычками, нежные почки.

Знакомая тропа огибала раскидистую старую черемуху – и на ее черных ветвях что-то ожило, что-то пробудилось. У самого ствола на глинистой земле вокруг лужи я увидела то, за чем пришла. Маленькие отпечатки аккуратных лисьих лап. Один коготок – на внутреннем пальце левой передней – почти не виден. Это Фокси, и след совсем свежий. Рядом – крупные лапы тяжелого зверя. Лис. Очень большой и незнакомый. Неужели тот, алый, которого я видела тогда, из машины?

Продираясь сквозь стелющиеся у самой осоки сплетения бересклета, жимолости, прошлогодней малины, перевитые засохшим вьюнком, я подошла почти к самой норе. Ближе не хотела – зачем тревожить пару. Впрочем, пара ли это?

Похоже, да. Но никаких признаков щенков в норе. Примятая трава, вытоптанная лапами песчаная земля – все это следы ночных игр. Бедная Фокси!

Впрочем, почему «бедная»? Так бывает: вслед за первой течкой, если беременность не наступает, все удовольствие повторяется. А потом… Потом жизнь может повернуть по-разному. Насколько привязан к ней этот новый лис? Все зависит от этого… Бедная Фокси.

Пернатый хор все ликовал. У птиц сегодня свой праздник.

Сумерки еще не наступили, а я была уже в Москве. Мы сидели друг против друга в кафе. «Шоколадницы» были слишком на виду и слишком дороги. В окрестностях Кропоткинской нашлось только одно подходящее, и называлось оно «Оазис». Судьба, как всегда, была вполне иронична.

Итак, мы сидели в «Оазисе», и время таяло за стеклами. Блистательный день угасал.

– Ты знаешь, Лиза, я устал, – сказал он. – Как я устал!

«Ну вот, – подумала я. – Вот оно». Мне показалось, что я проглотила кусок льда и он так и стоит у меня в горле.

– Что ты побелела вся? Лиза? – Он взял меня за руку. – Я совсем не о том. Не бойся. Я всегда с тобой. Я всегда буду с тобой. Просто я устал. Ну, может человек устать? У нас очень тяжело с Лолой.

У кого это «у нас»? – не поняла я, и только потом догадалась. Ну, как же. «У нас» – это у него с женой.

– Понимаешь, она очень своевольна. Никого не слушает. Вот сейчас собралась в Париж. У нее экзамены на носу, а она не спит ночами. Сидит в Интернете. Слушает музыку. Постоянные эсэмэски. Носится с телефоном по всему дому до рассвета. И – в Париж, в Париж… Завтра, сегодня, сейчас. И – никаких разговоров. Или кричит, или запирается. В общем, тяжело все это. Аликс просила, и я купил новую кошку. Ты знаешь, ведь прежняя упала.