Что это было?

Потом они говорили с ним в прихожей. “Он выразил сомнение, что она (Валя. — П. Б.) могла плакать о том, что не попадет на курсы”.

Мы не знаем, о чем плакала Валя. О чем вообще плачут девушки накануне свадьбы? Но то, что Лиза давила на свою сестру бессмысленно и беспощадно и в итоге довела ее до истерики, — это видно невооруженным глазом из дневника самой Дьяконовой.

Кто же был нормальным в той ситуации?

Как Лиза вообще выглядела в глазах окружающих? Мы ведь ничего об этом не знаем. Мемуаров о Дьяконовой не существует. Она уверила себя (и нас) в том, что она натура изначально добрая и отзывчивая, но испорченная матерью. И особенно последним ее поступком, когда мать скрыла от дочери письмо с вызовом на курсы. “Зная, что я живу только надеждою на свободу и предстоящую возможность учиться, — исподтишка нанесли такой удар, неожиданность и последствия которого могли бы сломить другую натуру”, — пишет она. То есть ее натура не была сломлена? Но тогда почему она чувствовала себя “точно разбитое фортепиано, до которого нельзя было дотронуться, оно издавало фальшивый, дребезжащий звук”? Почему Лизе было “стыдно, когда лица, знавшие меня ближе и симпатизировавшие мне, дружески уговаривали меня не быть такою резкою в обращении с посторонними”? Почему, как только она “достигла своей земли обетованной — поступила на курсы”, она поняла, что учиться… не может? Физически — не в состоянии!

Не забыть мне никогда того ужаса, который охватил меня, когда я взялась за перо для реферата по русской истории (по статье Кавелина. — П. Б.). Я, оказалось, не могла ничего писать! Читала-читала — и никак не могла передать словами прочитанного. У меня мороз пробежал по коже…

Это было очень страшно! Но она попыталась найти этому здравое объяснение, потому что без здравого объяснения это было совсем уж страшно. Она додумалась (или кто-то подсказал?) почитать работы А. Я. Кожевникова[25]. В них она нашла свою болезнь — “неврастения”. И узнала, что она развивается вследствие “психических влияний угнетающего свойства”.

О, тогда ей стала понятна причина!

Моя живая и нервная натура не выдержала нашей изуродованной жизни, и в то время, когда я, страстно стремившаяся к науке, наконец достигла пристани, — оказалось на поверку, что заниматься-то, учиться-то — и не могу.

А кто виноват? Конечно, мать! Лизе не приходило в голову, что мать могла знать о ней что-то еще… Что-то такое, о чем она не могла ей открыто сказать. И, возможно, именно по этой причине не отпускала дочь в Петербург…

Лиза долго отодвигала от себя мысль о катастрофе. Но при этом все делала для того, чтобы ее приблизить. Когда наступили экзамены для перевода на второй курс, она “чувствовала себя день ото дня хуже: сдавливание головы, как в тисках, стало сильнее давать себя знать, память отказывалась служить”.

Тем не менее Лиза не обращалась к врачам, потому что, как пишет, “не доверяла” им.

Не доверяла или боялась?

А ведь она жила в интернате, в общей комнате. И как бы она ни скрывала свое состояние… “Временами я без сил бросалась на постель и лежала долго, неподвижно: мой внешний вид начинал обращать на себя внимание”.

Чтобы скрыться от посторонних глаз, Дьяконова была вынуждена снять квартиру. Одновременно она сдавала экзамены героическими темпами, по два кряду, чтобы уехать на свадьбу сестры. Потом, вспоминая об этом, Лиза писала, что в это время она была похожа “на несчастную, сверх меры загруженную лошадь, которая еле-еле держится на ногах, но все-таки везет воз к дому, подгоняемая кнутом возницы”.

Готовясь к экзаменам, она “не понимала ни слова из прочитанного”. На экзаменах вдруг забывала ответы на простейшие вопросы, но выручала “самоуверенность, с какою я отвечала профессору”. Экзамены она все-таки сдала в срок. Но тогда наступили апатия, равнодушие ко всему.

Это было ужасное нравственное состояние… Ни души кругом.

“Люди, сильные духом, выходят из страданий еще более крепкими, слабые — разбиваются…” — пишет она.

Приехав в Киев, в гости к уже замужней сестре, которая ждала ребенка, Лиза все-таки обратилась к доктору.

Этот странный человек, лечивший индийской медициной, именно потому и навел на мысль обратиться к нему, что не был врачом по профессии, к которым я относилась с недоверием…

Но лекарства, которые ей прописал врач, оказались слишком дороги для нее, “не по моему студенческому карману — и я оставила лечение”. Оставалось бороться с болезнью силой воли, что она и делала. Старалась держать себя в руках, никому не показывать вида, что она больна. Но это только истощало ее силы.

И еще после родов серьезно заболела Валя. Обнаружилось воспаление почек — по тем временам смертельная болезнь. Лиза переживала болезнь Вали гораздо больше собственной.

Но сестра-то выздоровела, а вот Лиза…

“Да, вот оно начало… чего? — конца? — нет, но начало «страдания за грехи отцов»”, — пишет она в дневнике 11 октября 1897 года, когда уже учится на третьем курсе.

Все вроде бы началось с пустяка… В начале августа Лизе накусали ногу комары, она расцарапала кожу до крови и, не промыв рану, залепила ее пластырем. Образовалась язва, которая никак не проходила. Она обратилась к врачу, ей прописали какие-то мази, язва стала заживать, но одновременно появились нарывы на руке и ноге. Женщина-врач, осмотрев ее, вдруг “ахнула” и спросила: “У вас в семье все здоровы? ваш отец не был болен?”

В этом году минуло ровно десять лет после смерти отца. 12 января она была на его могиле в Нерехте. Вспоминала стихи Пушкина “Вновь я посетил…”, переиначивая их на свой лад: “Уж 10 лет прошло с тех пор, и много / Переменилось в жизни для меня; / Сама, покорна общему закону, / Переменилась я…” Размышляла о своей судьбе и находила, что сильно изменилась к лучшему.

Из робкого, застенчивого ребенка я обратилась в 22-летнюю курсистку; прежней детской робости нет и следа… Я чувствую себя как бы обновленным, возродившимся к жизни человеком, я стала нравственно лучше… я чувствую в груди моей какой-то прилив силы необыкновенной: мне хочется борьбы, подвига, чтобы показать эту силу, которая, кажется, так и рвется наружу… Дыхание занимается… иногда кажется — весь мир была бы в состоянии перевернуть…

“Ваш отец не был болен?”

А ведь она думала об этом! “Еще в прошлом году колкое, острое страдание причинила мне мысль о возможности заражения от отца специфическою болезнью…”

Но врачу она ответила: “Мой отец умер слишком давно, чтобы я могла что-нибудь помнить о нем, мать — женщина, страдающая нервами, а у меня в детстве была золотуха”. Женщина покачала головой и осторожно сказала: “Ведь есть отраженные заболевания”.