Между этой записью и совместным с сестрой чтением Милля прошло больше года. Лиза уже на втором курсе. Но первые симптомы утраты памяти и дислексии[24] проявились куда раньше.

В то же время я чувствовала себя физически здоровой, мои поступки, мысли — все было вполне нормально, за исключением того странного ощущения сжимания головы, которое время от времени повторялось, иногда доходя до боли. Это меня и сбивало с толку; тогда я начинала думать: значит, может быть, это только начало, а потом неизвестно что будет? — и дикий, почти панический ужас доводил меня до невозможного нервного состояния.

Ее приняли на курсы без экзаменов благодаря серебряной медали. А если бы были экзамены? Она старалась не думать об этом, но во время учебы загадочная болезнь все чаще напоминала ей о себе. Лиза вдруг понимает, что ее впечатлительность… не вполне нормальна. “За последнее время я замечаю, что некоторые вещи на меня производят сильное впечатление… Я даже не ожидала ничего подобного”.

После лекции геолога Мушкетова Дьяконова не просто фантазирует страшные вещи, но испытывает физическую тоску, падает головой на стол, рыдает. Ее охватывает “бесконечная усталость”, точно она сама Земля перед своим концом.

Статья Семевского производит такое же впечатление. Лиза бросается на постель, чувствует страшное возбуждение, не может заснуть.

Странность ее психики начинают замечать другие. Однажды в гостях у знакомой, говоря о своей жизни, она падает к ней головой на колени и начинает рыдать. Вместо сочувствия знакомая испугалась: “Да разве можно быть такой нервной, Лиза?! Здесь, в Петербурге, это невозможно; вам надо лечиться…”

Правильное слово “лечиться” было произнесено. Но оно, в свою очередь, испугало саму Дьяконову. “«Нет! уверяю вас, я вовсе не такая нервная. Это я только так… потому что у себя, в интернате, никогда не показываю им ничего, меня никто не считает нервной», — с трудом говорила я, стараясь овладеть собой”.

“Что за глупые создания мы, женщины! — мысленно шутит она над собой после визита. — Неисправимы! Слезы и нервы — очевидно, прирожденные средства нашего пола!”

Увы, все было намного серьезней…

“Страшная усталость”. “Устала до последней степени”. Такие фразы все чаще встречаются в петербургском дневнике. А ведь Лиза только в самом начале своей учебы. Преподаватель по курсу русской истории поощряет семинарские занятия, и Дьяконова берется сделать доклад по работе К. Д. Кавелина.

Я живо прочла ее; оставалось… изложить. Только усевшись за письменный стол, я сообразила, какую глупость я делаю, и растерялась… Боже мой, неужели же я не могу, не способна даже и на это? Ведь здесь я только излагаю, не вношу ничего своего… Неужели я так отупела за эти четыре года, что не напишу ничего? Я с ужасом чувствовала, что стою на краю какой-то пропасти и вот-вот упаду… Я мучилась и в то же время усердно писала.

“Устала страшно”, — пишет она в дневнике после благотворительного вечера Общества для доставления средств Высшим женским курсам. “Завтра пойду к Марии Евгеньевне (та самая знакомая, у которой она рыдала на коленях. — П. Б.), а сегодня лягу спать пораньше; очень устала”, — пишет она братьям. “Устала до последней возможности” — запись в дневнике перед первыми каникулами. Отдохнув в Ярославле и Нерехте, Лиза раньше конца каникул помчалась в Петербург, ей не терпелось снова начать учиться. Но, “принимаясь за занятия, я чувствовала, что отупела до такой степени, что боялась взяться за что-нибудь: мне казалось, что я уже не могу ничем заниматься, что у меня плохая память”.

И она начала вспоминать…

Еще когда я жила дома, года три тому назад, или немного даже раньше, я начала замечать, что моя память, прежде такая хорошая, понемногу начинает мне изменять. Я тогда уже не училась, и проверить свою память, так сказать, официально, по степени усвоения уроков, мне не было возможности, но все-таки я замечала, что помню значительно хуже прежнего. Потом стало еще хуже: иногда, очень редко, почти незаметно, чуть-чуть я чувствовала странное ощущение сжатия головы в висках; душевное настроение сделалось особенно чутким ко всему неприятному; малейшая неприятность, слово, пустяк — производили на меня такое тяжелое впечатление, повергали меня в такое угнетенное состояние, от которого отделаться было крайне трудно; наконец, мое стремление учиться и та несчастная жизнь, которую я принуждена была вести против воли, то страдание, которое причиняла мне вечная неудовлетворенность всем окружающим, постоянное нравственное мучение, сознание пустоты и пошлости окружающей среды, бессмысленность своей жизни, жестокость матери, когда грудь готова была разорваться от рыданий, а мать, вместо утешения, смеясь уходила в другую комнату… О, это уже слишком! При одном воспоминании такая буря готова подняться в груди!

Это запись 29 октября 1896 года. Она начинает ее с определенной целью: “Вернусь к прошлому, чтобы рассмотреть причину всех причин”. Но в процессе написания уже второй, очень длинной фразы она забывает о цели и вместо того, чтобы признаться себе, что проблемы с памятью у нее начались давно и никак не связаны с учебой на курсах, Лиза с негодованием обрушивается на мать!

Логики здесь нет. Мать, может, была виновата в том, что не обращала внимания на ее состояние, но не она была его причиной. Между тем фраза построена именно так. Задавшись целью найти причину всех причин, Лиза видит причину… в матери.

Мать! Во всем виновата мать! При этом “сношений с матерью, за исключением самых необходимых, я избегала и даже с сестрами не говорила никогда… Сестры тоже молчали”.

Стоп! Ладно, мать плохая… Но сестры-то почему “молчали”? Какими глазами они смотрели на старшую сестру? Что думали о ней? Как обсуждали Лизу между собой?

Мы ничего об этом не знаем.

Но стоило Лизе уехать в Петербург и на время ослабить свое влияние на Валю, как та сразу переменилась: перестала рваться на курсы и стала мечтать о том, как будет женой Катрановского. Но приехала Лиза… Валя на словах опять замечтала о курсах, но на деле просто готовилась к свадьбе за спиной у сестры. При Лизе жених обращался к невесте на “вы” и по имени-отчеству. Лизу это удивляло, как и то, что наедине друг с другом (когда они думали, что Лиза их не видит) они говорили на “ты” и бесконечно целовались.

Потом Катрановский приехал в Петербург как бы искать места, чтобы обеспечить Вале поступление на курсы. Это случилось не раньше середины января, когда Дьяконова уже была в Петербурге после зимних каникул. А 25 января Лиза пишет в дневнике, что “бедный мальчик, конечно, не получил места”. Но позвольте! За десять дней получить место в столице не смог бы никто! Чтобы получить место, нужно было обивать пороги, носить рекомендательные письма, ждать ответов! А “бедного мальчика” 25 января уже и след простыл. Места не нашел и помчался к Вале в Ярославль.

Да искал ли он всерьез места?

Накануне свадьбы, когда всё и всем было ясно, одной Лизе почему-то не было ясно. Когда приехал Катрановский, она “холодно поздоровалась с ним и не говорила ни слова; он, в свою очередь, вовсе не был расположен объясняться, считая себя во всем правым”. Наконец, Лиза не выдержала и стала говорить с сестрой “ободряющим тоном, чтобы не расстраивать Валю”, но при этом сама не выдержала и заплакала. Катрановский молча вышел из комнаты. Лиза стала говорить Вале, что будет присылать ей лекции, книги, “чтобы она имела возможность заниматься так же, как и я”. “Вдруг громкое, какое-то судорожное рыдание вырвалось у Вали, и она упала головой на стол… В. вбежал в комнату: тут только я сообразила, что сделала, — и сердце мое так и остановилось…”