И она вдруг подумала, что, когда этот маленький человек умирал здесь вдали от родных, сама она находилась в Нерехте у своей бабушки, к которой поехала отдохнуть на несколько дней, перед тем отправив бабушке этого мальчика письмо, что с ним все хорошо. Это совпадение поразило ее!

Умея сочувствовать гуманности и горячо принимать к сердцу все вопросы, касающиеся ее, я, как только на практике представился случай для применения человечности и сочувствия, сама пропустила его. Вот что значит мало любить людей! Если бы я была добра, то в этом случае поступила бы как должно, по влечению сердца… А я… верно, нет во мне любви?

“Вы живете рассудком и страстью, — говорил ей немолодой офицер по фамилии Былеев летом 1895 года, когда Лиза собиралась покинуть Ярославль. — Не принимайте сло́ва «страсть» вместо любви… В вас сейчас видна одна страсть”.

И Лиза подумала, что правы те, кто не любят ее, “видят во мне одни недостатки”. Прав В., выбравший не ее, а Валю. Права Д., холодно относившаяся к ней. Правы сожительницы в интернате, не любившие ее за сложный характер.

За что было любить?

Все эти годы Дьяконова мечтала только о том, чтобы кто-нибудь посмотрел на нее и разглядел за ее невзрачным обликом красивую душу. Но если бы она не только слушала лекции профессора Введенского, а и читала его работы в области душевной психологии, она узнала бы, что он сформулировал в виде “психо-физического закона”. Он называл это “законом отсутствия объективных признаков одушевления”. Чужая душевная жизнь, считал он, не наблюдаема извне и непредставима. Когда мы думаем о чужой душе, на самом деле мы воображаем собственную душевную жизнь “в условиях чужой, т. е. мысленно подставляем самих себя на место других существ”. Думая, что наблюдаем чужую душу, мы наблюдаем явления чужой телесной жизни. Чужую душу мы конструируем в своем уме из элементов собственной душевной жизни и потом переносим на другого человека.

Если бы Лиза знала об этом законе, многое прояснилось бы ей, и она, возможно, не билась бы так головой об стену чужого непонимания. Но закон Введенского совсем выпускал из виду один удивительный, присущий всем людям, но не у всех из них одинаково развитый инстинкт — душевной или, лучше сказать, сердечной интуиции. В ситуации с мальчиком именно этой интуиции не хватило Лизе. Представление о чужой душевной жизни “пробило” ее только в тот момент, когда она увидела стриженый затылок маленького мертвеца, отвернувшегося от нее лицом к стенке.

Но было уже поздно…

Мне не хватает… людей. Таких, которые знали бы меня, мне хотелось бы познакомиться с людьми очень умными, интересными, которые, несмотря на свое умственное и нравственное превосходство, не избегали бы знакомства с такими, как я. Мне хотелось бы сойтись ближе с такими людьми, вместе читать, вместе думать, вместе интересоваться, вместе изучать разные вопросы.

Это запись в дневнике Дьяконовой от 8 октября 1895 года. В начале ее учебы на Бестужевских курсах. Она очень важна для понимания того, зачем Лиза так рвалась на курсы.

В Ярославле, как она думала, ей не хватало живого общения с людьми, которые могли бы помочь ей в ее развитии. Она не слишком высоко ценила свой образовательный уровень, хотя на самом деле он был чрезвычайно высок для девушки того времени. Еще ниже ценила она свою способность разбираться в новейших достижениях европейской мысли во всех ее областях: социологии, философии, права и так далее. При этом она чувствовала, что мир тронулся с места. Говоря словами Андрея Белого, “эпоха потекла”.

В Ярославле всякое общение с людьми, находившимися за пределами семейного круга, подчинялось строгим ритуалам. Например, весьма трудно было поговорить с глазу на глаз со студентом лицея. Для этого нужно было назначать тайные свидания где-нибудь в парке, на пруду. Или шушукаться с ним за спиной у матери, если он работал частным преподавателем в доме. Но это могло вызвать кривотолки. Да и сам студент мог что-то вообразить.

С этой точки зрения в Петербурге Лиза приобрела наконец полную свободу общения. Говори с кем хочешь, встречайся с кем угодно! Но и тут была своя ритуальная жизнь.

Прежде всего, среди учащейся молодежи царила “кружковщина”. Для того чтобы найти свой круг общения, нужно было вступить в какой-то “кружок”. И Лиза, девушка далеко не робкого десятка, немедленно так и сделала.

“Кружок общения”, в который она вступила на первом курсе, имел цель “весьма похвальную” — “изучение какого-либо вопроса”. Дьяконова записалась в кружок, которым руководил Василий Иванович Семевский — русский историк либерально-народнического направления. Из-за слишком радикальных взглядов у него складывались непростые отношения с министром просвещения и с петербургской профессурой. В частности — с основателем женских курсов К. Н. Бестужевым-Рюминым. В середине 80-х годов, когда русская власть завинчивала гайки, его отстранили от преподавания в Петербургском университете.

Неудивительно, что в кружке, в который записалась Лиза Дьяконова, царили “либералистские” настроения. На первом же собрании самая активная курсистка “сообщила кружку результат своих переговоров с В. И. Семевским о занятиях международным правом”. Но… почему международным? Сам Семевский отнесся к этой идее критически. Он “прямо сказал: я сомневаюсь, чтобы вышел какой-нибудь толк, потому что для таких занятий требуется основательное знание иностранных языков”.

“А мы, — продолжала М-ки (одна из курсисток. — П. Б.), — как раз их и не знаем… почти никто. Ну, еще по-французски туда-сюда, а по-немецки… Ну, да, впрочем, как-нибудь справимся. Давайте, господа, распределимся, кто о чем будет писать…”

Так было принято среди курсисток — обращаться друг к другу в мужском роде. Лиза, которая свободно владела французским и в Ярославле делала переводы с немецкого, была смущена такой самонадеянностью. Курсистки бросились распределять между собой страны. Германия, Франция, Америка, Швейцария, Англия… “А Россия?” — спросила Лиза. “«Разве ее государственное устройство…» — «Если интересуетесь этим, сами можете прочесть», — заметил кто-то…”

Этого было достаточно для меня… даже слишком. Я не знала, сердиться ли мне, возмущаться или презрительно улыбнуться. Так рассуждать могли гимназистки V класса. Я сочла совершенно бесполезным тратить слова на возражения: для меня достаточно было того, что я услыхала.

Председательница начала чтение “Законов о печати”. Я слушала рассеянно, так меня поразило подобное равнодушие к своему; уж если необходимо изучать, во всяком случае начать надо со своего, а никак не с чужого.

Домой она ушла с намерением при первой возможности выйти из этого “кружка”.

Что это? Неприятие самонадеянности? Чувство патриотизма? Почему любые страны, но не Россия? Или просто нежелание Лизы подчиняться ритуалам?

Так или иначе, но стать активным членом какого-нибудь кружка она не смогла. Вероятно, за годы немого стояния против деспотизма матери в ней выработалась привычка одинокой независимости, выражавшаяся в болезненной реакции на всякую попытку подчинить, ограничить ее “я”.