я подозреваю, что у птиц и китообразных сыграло свою роль некое существенное ограничение, которого не было у приматов, – оно и затормозило развитие использования орудий и экстрактивной добычи пищи, и сузило простор для ответного влияния формирующихся технических способностей на эволюцию мозга. Плавники требуются китообразным для эффективного передвижения в воде, а значит, для оперирования орудиями фактически остается только «клюв» или пасть. Киты и дельфины не могут ухватить предмет одной конечностью и обрабатывать его другой, что отменяет использование сложных орудий и сужает арсенал приемов добычи пищи. Точно так же и у большинства птиц требования, предъявляемые приспособленностью к полету, ставят непреодолимый предел эволюционному укрупнению тела и мозга, поскольку чем крупнее птица, тем тяжелее ей отрываться от земли. В принципе, крупный мозг мог бы развиться у гигантских нелетающих птиц, таких как моа или слоновые птицы (эпиорнисы){621}, но их рудиментарным крыльям было далеко до манипулятивных способностей, а ноги были приспособлены для бега, что тоже препятствовало экстрактивной добыче пищи. Возможно, именно из-за этих ограничений те из птиц, которые наиболее ловко управляются с орудиями, демонстрируют не слишком высокую поведенческую гибкость{622}. У приматов же, напротив, нарастающий по принципу снежного кома процесс, судя по всему, включил в себя отбор в пользу разных видов интеллекта – социального, технического и культурного, – усиливающих друг друга. Действие такого механизма могло распространиться на множество разных групп, особенно у человекообразных обезьян, но апогея оно определенно достигло у человека, поскольку именно он демонстрирует максимальную степень развития мозга, умственных способностей, использования орудий и опоры на культуру{623}. Похоже, Уилсон был на правильном пути. Я убеждался, что культурный драйв действительно мог оказаться ключевой составляющей в объяснении эволюции человеческого разума.

Глава 7

Высокая точность

Одно из самых захватывающих свойств науки – то, с каким упорством она неустанно превращает ответы на свои вопросы в новые загадки. Именно так произошло и теперь. Если культурный драйв действовал на всех человекообразных обезьян и на некоторых низших, почему же гориллы не изобрели ускоритель заряженных частиц? Почему капуцины не слетали на Луну и не создали обезьянью версию Facebook[15]? Несмотря на то что гипотеза культурного драйва привела к важным открытиям, она так и не объяснила, почему человек столь многого достиг по сравнению с другими приматами. В чем секрет нашего успеха?{624}

Одно из предлагаемых объяснений списывает все на волю случая. Если культурный драйв (или любой другой механизм, предположительно двигавший эволюцию умственных способностей) действовал по всему видовому фронту, то не все виды могли быть затронуты им одинаково. По той или иной причине, а возможно и в силу чистого везения, размеры мозга и умственные способности у одних видов возрастали бы сильнее, чем у других, и, учитывая автокаталитический характер процесса, один вид вполне мог бы «обскакать» другие по части когнитивного развития. Рано или поздно самые умные обязательно оглянулись бы назад и спросили: «Почему мы?» Однако версия со случайностью не очень-то нас удовлетворяет. Фактор случайности, конечно, исключать нельзя, но гораздо увлекательнее все же отыскать тот признак или сочетание признаков, которыми не обладал никто, кроме наших предков, и которые обеспечили нам преимущество перед остальными.

В другом варианте ответа успехи нашего вида объясняются демографией. Как только размеры популяции достигали некоего критического порога, за которым для мелких общин охотников-собирателей увеличивалась вероятность контактировать друг с другом и обмениваться благами и знаниями, снижалась вероятность утраты культурной информации и начинали накапливаться знания и навыки{625}. Довод как будто вполне убедительный, поскольку от размеров популяции и ее внутренних связей, безусловно, зависит многое – но отнюдь не всё, ведь крупные популяции характерны для множества видов, однако ни один из них еще не сумел разработать вакцину или составить Декларацию прав человека. Разветвленные социальные сети поддержат сложную культуру только у тех животных, у которых исходно имеется способность к ее порождению.

Остается открытым вопрос: что же такого особенного было в поведении, морфологии или обстоятельствах жизни наших предков, обусловившего настолько необычный взлет технологии и культуры? Здесь математическое моделирование оказалось невероятно проницательным; в этой главе мы расскажем о трех проведенных методом теоретического анализа исследованиях, проливающих свет на загадку, а затем об эксперименте с участием детей, шимпанзе и капуцинов, подтверждающем теоретические выводы.

Первые ключи к истории успеха нашего вида дал нам математический анализ, выполненный учеными из Стокгольмского университета – Магнусом Энквистом и его коллегами{626}. По образованию Магнус биолог-теоретик, однако его сильно увлекла эволюция культуры, и он пригласил меня участвовать в проекте, в котором на математических моделях предполагалось выяснить, сколько «культурных родителей» необходимо для устойчивой культурной передачи{627}. Многое в расчетах Магнуса оказалось для меня неожиданным и любопытным{628}, но самое глубокое впечатление оставил один из наиболее прозаических результатов. Группа Магнуса изучила на модели, как точность культурной передачи (степень корректности, с которой усваиваемая информация передается от одной особи к другой) влияет на сроки сохранения культурного признака в популяции. Зависимость, конечно, ожидалась прямая, поскольку знание, перенятое без искажений, должно, по всей логике, сохраняться в популяции дольше, чем знание, воспроизведенное неточно. Именно поэтому не одно столетие сохраняются в неизменном виде балетные па и музыкальные композиции – за счет того, что все это время мы добиваемся, в том числе методично оттачивая движения и записывая музыку нотами на бумаге, как можно более тщательной передачи соответствующей информации. Но я никак не мог предположить, хотя открытие это оказалось крайне значимым, что математическая функция, описывающая соотношение точности и долговечности, окажется экспонентой (илл. 7).

Форма этой кривой очень важна: она означает, что для заданного размера популяции существует порог, после преодоления которого небольшое повышение точности социального научения превращает культурные свойства из недолговечных практически в бессмертные. Мы сразу поняли, что здесь может скрываться подсказка к причинам возникновения разницы в объеме культуры, очевидном у человека, по сравнению с ее объемом у других животных. Эти расчеты подкрепляли устный довод, выдвинутый ранее психологом Майклом Томаселло из лейпцигского Института эволюционной антропологии Общества Макса Планка. Томаселло предположил, что уникальные способности нашего вида к языку, обучению и эффективному подражанию дали нам возможность передавать знания с более высокой точностью, чем отмечается у других животных, и этой точностью передачи и объясняется существование кумулятивной культуры (которую он назвал «храповиком») у человека, в отличие от других животных{629}.

Илл. 7. Долговечность культурного признака (продолжительность его сохранения в популяции) возрастает экспоненциально в зависимости от точности передачи (насколько неискаженными знания и поведение передаются от особи к особи). Это значит, что даже небольшое повышение точности способно вызвать резкий рост объемов и сохранности культурного знания. Такая взаимосвязь помогает объяснить, почему благодаря механизмам высокоточной передачи человек обладает столь большим багажом устойчиво наследуемого культурного знания. По илл. 3c в Enquist et al. (2010)

Признаться, поначалу рассуждения Томаселло меня не особенно убедили, поскольку я не понимал, почему высокая точность непременно должна способствовать культурному «храповику»{630}. Ведь если все и всегда будут копировать один в один, никаких культурных изменений не возникнет в принципе. Анализ Магнуса разрешил это противоречие, показав, что точность передачи обеспечивает долговечность культурных свойств – сохранение их на очень долгий срок. В вертикальной части кривой даже небольшое повышение точности передачи заметно отражается на сроках сохранения культурных свойств в популяции. А долговечность культурных свойств, в свою очередь, увеличивает возможности для совершенствования технологий, поскольку совершенствовать и усиливать можно лишь что-то уже имеющееся и освоенное. Поэтому дополнительное следствие долговечности свойств – сохранение большего объема культуры. Механизмы высокоточной передачи способны поддерживать гораздо больше культурных знаний и форм поведения, чем механизмы приблизительной передачи.

Расчеты Магнуса наглядно показали, в чем заключается здравое зерно рассуждений Томаселло. Продемонстрировав, что точность передачи свойств и их долговечность находятся в экспоненциальной зависимости, Магнус помог нам продвинуться в понимании особенностей социального научения и традиции у животных. Так, например, хотя социальное научение широко распространено и у птиц, и у рыб, и у насекомых, в массе своей оно основывается на механизмах низкой точности. Множеству животных для научения необходимо приблизиться к объекту или взаимодействовать со стимулами, с которыми