– Чем мне здесь заниматься? – она развела руками, – что я должна буду делать весь день?

– Ждать меня, – ухмыльнулся кхассер и небрежно подцепив одним пальцем золотой ошейник, подтянул ее ближе к себе.

Во рту внезапно пересохло, кровь предательски прилила к щекам, полностью выдавая ее мысли. Неправильные, постыдные, но вместе с тем такие дурманящие, что хотелось провалиться сквозь землю.

– Снимай одежду бродяжка, – с тихой усмешкой, произнес он, – Я хочу посмотреть на тебя при дневном свете.

Пленница попыталась отступить, но он по-прежнему удерживал ошейник.

– Не вынуждай меня самому тебя раздевать. Если я порву твою робу, будешь ходить голая. Всегда.

Стоило этим словам сорваться с губ, как он снова чуть не зарычал. В этот раз от нетерпения, от того, что воображение нарисовало картину того, как обнаженная Ким ждет его в шатре. Всегда готовая, доступная. С обольстительной улыбкой на пухлых губах…и ненавистью, полыхающей в изумрудном взоре. Во снах, в фантазиях, везде, где бы не появлялась Ким, ее ненависть следовала незримой тенью. И Хасс в очередной раз пытался убедить себя, что ему все равно.

Какая разница, что думает какая-то бродяжка из долины Изгнанников? Какое ему дело до ее ненависти? Правильно никакого!

– Сама. Снимай, – прохрипел он, отпуская ошейник.

***

Под его взглядом тело становилось ватным. Ноги наливались тяжестью, будто на каждой из них висело по пудовой гире, а руки…руки жгло, потому что они помнили ночные прикосновения. Когда сама вела ладонями по каменным плечам, повторяя изгибы темного рисунка. Когда горячая кожа обжигала подушечки пальцев.

– Я жду.

Приказ. На грани терпения. Оба понимали, что еще чуть-чуть и он сорвется, сделает все сам.

– Хорошо, – опустив взгляд, она потянула кверху подол своего серого наряда. Нерешительно, оттого мучительно медленно, сама того не осознавая, распаляя кхассера еще больше.

Жадно, не моргая, чтобы не упустить ни одну деталь, он наблюдал, как открываются сначала стройные бедра, обтянутые короткими льняными панталонами, плоский живот с аккуратной впадинкой пупка. Ребра, грудь, ямочки над ключицами.

Тонкие руки сами дернулись, чтобы прикрыться, но замерли, так и не поднявшись до груди. Нет смысла прятаться. Ким разжала пальцы, и серая роба опустилась к ее ногам.

– Покажись, – покрутил пальцем.

В душе кипел протест, но тело жило своей жизнью. Медленно, едва дыша, Ким повернулась сначала боком, потом спиной.

– Замри, – хрипло, будто через силу.

Взгляд впился в худенькую спину. Сведенные, подрагивающие от напряжения лопатки, узкая, как у фарфоровой статуэтки талия, ямочки чуть ниже поясницы…

Отвернуться невозможно. Отпустить тоже.

Ким вздрогнула и тут же зажмурилась, почувствовав прикосновение у основания шеи. Как он оказался рядом? Она не услышала даже шороха. Бесшумная тень, пугающая до дрожи.

И не только пугающая.

Врать Ким не умела, тем более самой себе. Кроме страха было что-то еще. Темное, пульсирующее, волнительное. То, что давно пряталось в укромных уголках, украдкой проскакивало в воздухе, иногда пробивало дрожью под коленками. То, что после этой ночи окончательно проснулось, развернулось на всю силу.

Проклятый андракиец. Жестокий ненавистный кхассер. Захватчик…

Все внутри бунтовало, кипело, шипело от ненависти, но ей нравилось, как он смотрел. Нравилась та жадность, которая полыхала в янтаре. И даже тьма больше не пугала. Она могла причинять не только боль, но удовольствие.

Снова вздрогнула, когда теплый палец описал восьмерку на шее и начал спускаться вниз по позвоночнику. Медленно обвел линию лопаток, проскользил по ребрам. Еще ниже, на талию.

В шатре стало слишком мало воздуха, но слишком много грозовых разрядов, от которых дыбом поднимались волоски на руках, а мурашки. Ох уж эти мурашки. Казалось, их волна никогда не ослабнет. По рукам, животу, бедрам. Потом наверх, теряясь на затылке.

Хасс слушал ее дыхание. Ловил каждый вздох, каждое движение. Втягивал полной грудью ее запах.

Она пахла желанием. Сладким, как мед, но с нотками горькой ненависти. Убийственное сочетание, способное вскружить голову. Уже вскружило. Он хотел ее себе всю, хотел знать, что у творится у нее в голове, хотел для себя все ее эмоции. Выпить до дна каждую, пусть даже это и ненависть. Зато его.

Сам поморщился от этих мыслей и едва заметно тряхнул головой, пытаясь отогнать наваждение. Глупость. Слабость. Нет смысла.

Зачем ему эмоции какой-то рабыни, которую через неделю отдаст на растерзание императору и даже не вспомнит, как она выглядит? Имени не вспомнит?

Не нужна.

Схватить за волосы цвета зрелой пшеницы, намотать на кулак и нагнуть, прижав лицом к столу. Содрать эти некрасивые панталоны, забрать то, что хочется. Грубо не задумываясь, не заботясь о том, какого ей.

Он накручивал, пытаясь разогнать по венам ярость, убедить себя в правоте, а между тем рука вернулась к шее, нырнула в волосы на затылке.

Просто рабыня. Игрушка. Он в своем праве, может делать что хочет.

Сжал кулак, запрокинуть голову.

Ким не противилась. Все так же с прикрытыми глазами, кусая алые губы, позволяла ему это делать.

Мужской взгляд впился в бешено пульсирующую голубую венку на шее. Такая нежная. Медленно, будто через силу Хасс склонился ниже, почти уткнувшись в нее носом, дурея от пряного аромата.

– Ведьма, – хрипло выдохнул, слегка прикусывая кожу, – признавайся, ты ведьма?

– Нет, – Ким едва держалась на ногах, – лекарка, слабая. Почти ничего не умею.

– Тогда почему каждый раз рядом с тобой у меня в голове происходит затмение?

– Я не знаю, кхассер.

Кулак сжался сильнее, натягивая волосы на затылке, и Ким со стоном прогнулась назад, откидываясь на горячее плечо. Этот стон прошелся по обнаженным нервам, добивая остатки самообладания. Резко дернув ее за руку, развернул ее к себе лицом. Потому что хотелось видеть глаза, то, что отражалось в пленительной зелени.

Ким с трудом сглотнула. Рядом с ним так тяжело находиться! Он всего лишь держал чуть выше локтя, а такое ощущение будто заполнял собой все вокруг. Был везде.

Она снова зацепилась взглядом за мутную каплю, сорвавшуюся с его волос на широкую грудь, и не сдержала удивленный возглас:

– Твои раны!

Не удержалась и прикоснулась к ярко алым рубцам на том месте, где еще недавно кровоточили разорванные края.

Хасс поджал живот, чуть не выругавшись вслух. Какие раны? Он уже давно забыл о них! Имело значение только это легкое прикосновение. Едва уловимое, словно ночной серебристый мотылек задел ажурным крыльями, но острое настолько что пробивало до самых пяток.