Гости приезжали, разумеется, не только на новогодние праздники. Карен не помнил ни дня, когда в их просторной московской квартире кто-нибудь не гостил бы. Родственники, лучшие друзья родственников, родственники лучших друзей и прочие, и прочие наезжали в столицу по разным надобностям – и неужели же они должны были обивать гостиничные пороги?! Да родители Карена уважать бы себя перестали за такое попрание принципов родственного гостеприимства. Как, впрочем, и любой другой из обширного клана Кавоянов. Карен думал (а потом и убедился в правоте своего предположения), что, если бы ему понадобилось недельку пожить, к примеру, в Чикаго, наверняка нашлось бы у кого «погостить».

И никого такое положение дел не тяготило. Родителей Карена – уж точно. Даже когда приезжал кто-то с детьми, которые вопили, прыгали на диванах, лазили на стеллажи, гремели, вечно что-то роняя и нередко разбивая. Когда на обоях в большой комнате появилось изображение огромного красного банта, отец только бровь приподнял:

– А что? Любопытное колористическое решение: красное на лавандовом. И, главное, Тина, обрати внимание, какой насыщенный цвет и какие свободные линии. Талант подрастает. Ты, Карен, скажи тому, кто рисовал, что можно не прятаться, не настолько нам обоев жаль, чтобы юный талант ругать…

Карен точно знал, что рисовала Ариша. Детсадовцу Карену она казалась очень взрослой – в школу уже ходила, да не в какой-нибудь там первый класс: с губ то и дело слетало «у нас на ботанике» или «физик такой смешной». Ариша ему нравилось, жаль только, что приезжали ее родители в Москву нечасто.

Бывали у них и смешные гости. Ну то есть это Карену они казались смешными – вроде того дядьки, который всегда появлялся с каким-нибудь деревом. Нет, ну не с целым, конечно, с веткой, но – всегда, даже посреди зимы. И не с какой-нибудь елкой или кедром, что казалось бы вполне объяснимо, нет, ветки этот дядька притаскивал непременно лиственные. Карен почему-то боялся спрашивать, что это значит, а вслух вопрос никогда не обсуждался, как будто это было в порядке вещей: решил человек привезти дубовую ветку, почему бы и нет. Очень мило, улыбалась мама и шла выбирать для «дерева» вазу помассивнее.

Любитель растительности приезжал ненадолго, зато часто – два-три раза в год. Примерно с той же регулярностью в дом наезжали девушки «на выданье». Очередная юная прелестная особа с вполне определенными намерениями появлялась в их квартире каждые три-четыре месяца. Количество прелести было величиной, мягко говоря, непостоянной, зато «намерения» оказывались всегда одни и те же. Равно как и способы их реализации. Едва выспавшись после дороги, дева начинала активно посещать всевозможные культурные мероприятия – от популярных лекций в Политехническом музее до оперных премьер – это не считая многочисленных родственных визитов и каких-то непонятных Карену «модных салонов». Через некоторое время бурная светская жизнь приводила к желаемому результату, и деву перепоручали портным, парикмахерам и прочим специалистам по подготовке свадеб.

Бывали, разумеется, и неудачи. Но – редко. Даже шелудивую козу можно замуж выдать, говаривал ехидный дядя Армен, если преподнести как следует. Когда маленький Карен услышал эту реплику впервые, он спросил: где берут такие большие подносы и куда их девают после «преподнесения» – чем очень насмешил своих родителей и присутствовавших в тот момент гостей.

Зато когда в школе начали изучать «Евгения Онегина», и одноклассники непонимающе хихикали над пушкинским «в Москву, на ярманку невест», изображая участниц «ярманки» в виде витринных манекенов, один Карен не смеялся. Ему-то все это было ой как знакомо.

Кстати, примерно тогда он впервые влюбился. Да еще как! Вполне по-пушкински, с бессонными ночами, вздохами на луну и утратой голоса при виде «объекта чувств»: я встретил вас, передо мной явилась Ты и прочее в этом духе – именно так, цитатами, Карен об этом событии думал. И ему ничуть не мешало то, что «мимолетное виденье» было ему отлично знакомо: на поиски достойной партии приехала Ариша – та самая, что когда-то украсила стену изображением алого банта. Теперь она превратилась в сказочную красавицу – с точки зрения Карена, мгновенно и твердо решившего: я сам на ней женюсь. Собственный возраст казался ему досадным, но вполне преодолимым препятствием. Ну и что, что ему всего четырнадцать лет! Ариша может немного подождать. В конце концов, не так уж сильно она стремится замуж – вообще-то она певицей стать хочет. А он, Карен, мог бы, к примеру, на кого-нибудь такого выучиться, чтобы рядом быть. На аккомпаниатора, наверное, уже поздно, но ведь есть еще всякие конферансье. Выходил бы перед занавесом во фраке с сияющей манишкой и объявлял замершей в ожидании публике, что сейчас на сцене явится Она… Потому и ночами не спал – изобретал варианты и представлял прекрасное будущее…

Придумать он, однако, так ничего толком и не успел: уже через неделю после начала «светских мероприятий» на красавицу Аришу положил глаз перспективный атташе по культуре не то из британского, не то из бразильского посольства. Атташе был молод, хорош собой и – очень, очень перспективен.

Ариша чмокнула Карена в макушку (она была выше на целую голову, ужас!), бросила небрежно «пока, пончик!» и укатила в родной Краснодар – готовиться к свадьбе.

Карен был безутешен. Долго. Целый месяц, кажется.

Потом начал вдруг размышлять, как бы уговорить на поход в кино неприступную Тамарку с третьей парты. Затем заметил Ингу из параллельного. После нее – Светку из соседнего двора…

А летом того богатого на чувства года Карен неожиданно вытянулся, превратившись из кругленького маленького «пончика» в тощего долговязого парня с жаркими «вишневыми» глазами и неотразимой улыбкой. Вдобавок не то из-за смуглости, не то из-за ранней щетины он выглядел старше своих лет, меньше восемнадцати ему никто не давал… И тут уж не он уговаривал, а наоборот – вокруг него образовывались стайки девиц.

Весной, когда уже не холодно, но еще и не жарко, приезжала бабушка Марина. Если в Новый год она являлась недели на две, то весной гостила месяца по два, обычно с апреля по июнь. Она называла это «завершением сезона» и действительно – мимо ее внимания не проходила ни одна мало-мальски значимая премьера ни в одном московском театре. После Москвы она отправлялась в Прибалтику, оттуда еще куда-то – и так далее, по кругу. Родив и вырастив пятерых сыновей, бабушка Марина расселила их в разных уголках Советского Союза и весь год путешествовала от одного отпрыска к другому. За собственным ее домиком в северном Причерноморье присматривали жившие неподалеку племянники и племянницы.

Приезжала бабушка Марина надолго и всегда с грудой чемоданов, содержимое которых служило, как она говорила, для воссоздания привычной обстановки. Через полсуток после бабушкиного приезда «ее» комната превращалась в что-то вроде пещеры Али-Бабы: стены скрывались под шелковыми драпировками, по углам появлялись всевозможные подушечки, полки начинали ломиться под грузом сундучков и шкатулок, не говоря уж о несметном количестве разнообразных статуэток.

В свободное от посещения театров время бабушка восседала посреди этого великолепия подобно статуе индийского божества или восточному султану. Принимала визитеров, разрешала семейные конфликты и вообще – руководила.