зажат ключ, и стал с усилием тащить её ближе к замочной скважине, — открывайте, давайте, давайте… Ну, чего вы упрямитесь? Хотите проявить свою храбрость? Желаете остаться без зубов и нижней челюсти? Открывайте свой ящик.

— Я не могу…, - по щекам управляющего покатились слёзы.

— Вы любите кушать? — спросил у него брат Тимофей.

— Да, я люблю кушать…

— Но вам больше не придется этого делать, — Елецкий с силой надавил стволом револьвера на щеку пузана. — Я уже начинаю злиться, а когда начну, я выстрелю.

— Вы злой человек, — всхлипывал управляющий.

— Да, я злой человек, а вы и усугубляете, только и делаете, что злите меня, — сказало он и вдруг заорал: — Вставляйте ключ, иначе я стреляю. Ну, раз… Два…

— Надо отключить тумблер! — неожиданно закричал управляющий. — Иначе меня может убить током!

— Ах вот как!

— Да, нужно отключить ток! — уже вовсю рыдал начальник кассы.

— Ну, так отключайте, отключайте, где ваш тумблер?

— Он там. За шкафом, — управляющий указал на стену возле сейфа.

— Ну так вперед, вперёд, отключайте его, не тяните, мы с вами целую минуту тут толчёмся, а должны были уже уходить. Неужели вам так приятно наше общество, что вы так медлите?

— Нет, не очень…, - пролепетал ростовщик.

— Что не очень? — не понял брат Тимофей.

— Не очень приятно ваше общество… Мне.

И тут уже Елецкий не выдержал и толкнул его револьвером в лицо и зло произнёс:

— Давайте, отключайте же!

— Но вы же тогда заберёте мои…

Ростовщик не успел договорить, ни он, ни грабитель в маске не заметили за своими пререканиями, что второй грабитель, тот, что высокий, подошёл к ним, быстро врезал управляющему по голове рукоятью револьвера и прошипел тоном, навевающим ужас:

— Быстро! Быстро!

— А-а…! — заорал ростовщик и немного присел. — Это очень больно, — из его головы по виску, по щеке быстрой струйкой полилась кровь — на плечи сюртука, на белоснежный и накрахмаленный воротник сорочки, на пол, на манжеты; но несмотря на это, он, подвывая, тут же засунул руку за сейф, чем-то пощёлкал там и сообщил:

— Всё! Отключил.

И потом, уже без напоминаний и уговоров, трясущимися и запачканными в кровь руками он вставил ключ в замочную скважину и провернул его в одну сторону до щелчка, потом сделал два оборота в другую и после уже распахнул толстую дверь шкафа: вот, берите. И горько, горько зарыдал, отойдя в сторону.

Тут уже брат Тимофей не терялся, он раскрыл мешок и стал смахивать в него с полок всё, что было в сейфе. Пачки банкнот разных казначейств, в том числе и некоторое количество британских фунтов; ровные, завёрнутые в серую бумагу упаковки с монетами большой ценности; мелкие монеты, что лежали в коробочках; часть монет падала на пол, но он на упавшие деньги внимания не обращал, брал только то, что удобно было ссыпать в мешок. И деньги всё не кончались. Рыдания ростовщика были горестны настолько, что случайный прохожий, услышав подобное, решил бы: человек распрощался со всею своей семьей, не менее. Но жестокосердые грабители не имели и капли жалости к несчастному, и выгребли всё, что было в сейфе. А забрав деньги, поспешили к выходу, вежливо попрощавшись с убитым горем ростовщиком.

А на выходе, на крыльце увидели сидевшего на земле человека, у которого из рассечения на лбу сочилась кровь:

— А это кто ещё такой? — взглянув на сидящего и садясь в экипаж, спросил брат Тимофей у брата Аполлинария, который так и сидел на козлах коляски, дожидаясь товарищей и поигрывая хлыстом в руках. Он ему и ответил:

— А это один очень любопытный, но очень тупой человек, который сначала всё интересовался, что здесь происходит, потом хотел уйти, а теперь тут отдыхает.

А тут и Тютин запрыгнул в коляску, и Квашнин, щёлкнув кнутом, пустил коней с места в галоп и погнал их прочь из города Веделя, на юг, на юг.

И маски они сняли, лишь когда отъехали подальше от кассы, и тут уже проявилось среди них веселье, которое случается с людьми, что сделали непростое дело и сделали его успешно.

— Ну что?! Взяли чего-нибудь?! — не оборачиваясь к товарищам, кричал Тютину и Елецкому Квашнин.

— Взяли, «вашбродь», взяли, — заверял его казак.

— Тысячи три талеров будет, серебром и ассигнациями, — прикидывал довольный Тимофей Сергеевич.

— Быстро управились, и трёх минут не прошло, — хвалил братьев инженер. — Я думал, дольше будете копаться.

— Это ещё долго, — отвечал ему казак, — брат Тимофей уж больно мягок, миндальничал с крохобором, а те доброту людскую не понимают, пришлось ему подсобить. Уговорить банкира.

— А что было-то? — интересовался брат Аполлинарий.

— Потом, потом всё расскажем, ты сейчас за дорогой следи, — советовал вознице Елецкий.

На дорогах экипажей было уже много, но до почты, где они оставили запасную коляску, товарищи добрались быстро. Тут они пересели, казак сел на козлы, а инженер и Елецкий стали считать деньги; так они поехали в Гамбург. Но до Гамбурга Квашнин не доехал. У первой же лодочной станции он, взяв с собой триста талеров ассигнациями и сотню серебром и сложив всё это в саквояж, сошёл. Заказал себе лодку и поехал вверх по течению покупать баркас. А Елецкий и Тютин направились в торговый дом Нобеля, где братья решили купить пять тонн динамита. Лучше было, конечно, заказать его в другом городе, так как местные твари на подобную покупку могли обратить внимание, но, посоветовавшись, решили рискнуть и купить в Гамбурге, так как их подгоняло время.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

Глава 22

⠀⠀ ⠀⠀

В доме очень, очень вкусно пахло жареной рыбой. Треска с луком.

Зоя знала, что прошло какое-то время, она открывала глаза и видела, как за окном свет утра и дня менялся на темноту ночи. Но сколько было таких смен, она и близко не смогла бы угадать. Две, три? Пять? Нет, не смогла бы. Она не чувствовала себя плохо, у неё ничего не болело. Жесткая постель? Ну так в кельях послушниц постели ещё жёстче. В соседней комнате кто-то ходит, и вместе с запахом жареной рыбы до неё доносятся запахи табака. От брата Аполлинария тоже пахнет табаком, но это совсем другой запах, этот запах намного резче, сильнее. Это добрый старик Шмидт, приглядывавший за нею, пока она болела. По-настоящему приглядывавший. Ведь сил у девушки почти не было, даже чтобы дойти до уборной, и старый рыбак поставил в её комнате ведро, а рядом с её кроватью на табурете всё время стояла крынка топлёного молока