Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Очень сложно. Невозможно. Почему я должен что-то придумывать?
— Значит, не выйдет из тебя ничего, бездарный бычок. Так и будешь пустую песочницу видеть.
— Я хочу написать об этом старце — Федоре Кузьмиче.
— Это у тебя не получится, даже не думай!
— Почему?
— Потому что…
Голос доктора Антон Лавровича за дверью останавливает Карамзина. Пухлый кукловод пропадает за кулисами, в палисаднике.
Антон Лаврович входит, обмахивает лицо рентгеновским снимком. На лице — спиртовая насмешка. Медсестра Лина налила полстаканчика, не пожалела. Таганрогские сестры самые добрые в мире. Требьенов сдергивает с себя саван:
— Здравствуйте, Антон Лаврович! Вам родители коньяк передали?
— Коньяк? А, да. Я его родственникам деда отдал. Которого кочегар в бойлерной убил. Были просто счастливы. Как русскому человеку немного надо для счастья — избавиться от дедушки и выпить за его светлую память.
Требьенов скорбно скрипит кроватью:
— Ой, как жалко. Такой хороший коньяк — вам бы очень понравился.
— У меня есть еще. Вон его бабка приносила. — Антон Лаврович взмахивает в мою сторону рентгеновским снимком. — Кстати, что там нога? Опять ныла?
— Да, немного.
— Может, тебе бабушкиного коньячку принести? Рюмочку — и сразу перелом заживет.
Кукловод декламирует из палисадника:
— Если трезвый врач с утра, то ни врач он ни хера!
Антон Лаврович хмурится, пытается понять, откуда сиплый голос, озирается:
— Это кто говорит — нога? — И смеется. — Это нога — у кого надо нога! А знаете, за что кочегар наш сумасшедший убил дедушку лопатой? За Федора Кузьмича.
Карамзин поднимается за окном:
— За старца? Вот молодец!
— За него. Так и сказал на дознании. Убил за то, что тот не поверил в старца.
— Я бы тоже убил! Слышишь, бычок?
Антон Лаврович опускает блудливую руку в карман:
— Кстати, ты английский знаешь?
— Превосходно.
Антон Лаврович подходит к подоконнику, протягивает Карамзину драгоценную зажигалку:
— Что тут написано?
Карамзин быстро отвечает:
— На здоровье!
— Ну?
— Тут так написано — «На здоровье!»
— А! Хорошая надпись. Только кому нужно мое здоровье в Таганроге?
— Хотите, скажу, когда вы умрете, — Карамзин снова перелезает через подоконник, зловеще кряхтит и падает на пол, весь в цветочной пыльце.
— Я? — Антон Лаврович резвится солнечным зайчиком от зажигалки, озаряя уцелевшие груди и бедра нимф на потолке. — И когда?
— Через три дня! — Карамзин поднимается, застегивает большие пуговицы ширинки.
— Очень хорошо! — Антон Петрович смеется, убирает зажигалку в пухлый карман халата и выходит из палаты с песней. — Три счастливых дня было у меня…
Наутро, после тысячедолларовой ночи и насмешницы-Румины в бухгалтерии, я не иду в Университет. Боюсь встречи с Руминой. В сексуальной тоске я скольжу по Москве. Падаю и поднимаюсь. На чужой улице, между магазином «Чертежник» и точильщиком ножей, искрометным дедом в телогрейке, я нахожу телефон-автомат. В замороженной будке набираю номер Ами, с болью втыкаю указательный палец в отверстия диска:
— Алло! — мой голос берет жалкую ноту. — Амалия Альбертовна, здравствуйте! Это говорит…
— Я поняла, юноша, кто это говорит. — Ами смеется, в трубке шуршат веселые телефонные мышки. — Вы хотите зайти? Это очень кстати. У меня сегодня выходной. Даже водки толком не выпить. Я же люблю в компании выпивать, чтобы вокруг были люди. Приятные, интеллигентные, как ваш Бух.
Мимо будки проходят свежей походкой Румина и Мир Мирыч. Она держит его под руку, смеется, оголяя заветную щель между зубов. Снимает малиновую варежку и ладонью касается заскорузлой рыжей челки в стиле нарышкинского барокко. Она видит меня, за стеклом, за туманом. Румина машет мне и подмигивает.
— Проходите, юноша!
Ами в черном шелковом платье — как ведущая торжественного концерта на Ваганьковском кладбище — широким рукавом приглашает меня в дальний путь.
За ней открывается коридор, начало лабиринта, который освещает люстра былого золота с алмазными подвесками.
— Это бронза, юноша! — Ами указывает пальцами наверх, черный рукав ниспадает вниз по сушеной руке. — А то вы смотрите, словно она из чистого золота. Хорошо начищенная бронза. Я специально на днях вызывала рабочих, чтобы они начистили до блеска. Хотя сейчас чистят уже не так, как в мое время. Ко мне приходили специалисты из Кремля.
— Из какого Кремля?
— Из того самого. Снимите курточку! — Она распахивает дверцу гардероба, оттуда доносится запах увядшего жасмина. — Вот вам плечики. Ботинки можете не снимать, конечно, но вообще у меня тут дубовый паркет, и я дам вам прекрасные теплые тапочки. Гости не все разобрали. Заодно согреете ноги.
Она тянет за медную ручку гардеробного ящика, вынимает войлочный тапок.
— А где же его пара? Кстати, почему вы хромаете?
— Я прыгнул из окна.
— Как славно! Не врете?
— Нет.
— Из-за любви, надеюсь?
— Нет.
— А зачем тогда? Вот и второй тапок.
— Сложно объяснить.
— Если сложно объяснять или не хочется — надо сходу изящно соврать. Например: я прыгнул из окна, потому что… Кстати, какой этаж это был?
— Четвертый.
— Не густо. И что сказали родители?
— Ничего. У меня их нет. Пропали в Индии.
— В Индии? В Индии… — Ами мысленно листает Атлас мира. — А я была там на гастролях. Но это было так давно, когда ваша бабушка только первый раз поцеловалась. Однако пойдемте! Гости начинают нервничать.
На темно-зеленых стенах коридора в траурных рамах за стеклами театральные афиши с пергаментными буквами. В главной роли…. Кто? Кто? Она ведет меня слишком быстро, увлекая в иной мир черным шелком.
— Здесь уборная, — Ами показывает на дверь, за которой должен скрываться маленький музей. — Здесь ванная. Руки сразу будете мыть, или сперва с гостями познакомитесь? Лучше потом, после всех этих рукопожатий. Кстати, как вам эта нынешняя манера, когда дамы протягивают руку — не для поцелуя, а для рукопожатия. Отвратительно, не так ли?
— Так…
— За один проход по этому коридору можно выучить монолог Нины Заречной, не находите? В этом коридоре залог моего долголетия: я очень много хожу пешком. Вот, наконец, и гостиная! Да, кстати, вы водку принесли?