— Нет. Я думал, вы пошутили.

— Ничего себе шутки! С водкой не шутят. На будущее запомните: ко мне надо являться не с букетом, а с бутылкой. Впрочем, против букета я тоже ничего не имею. Вы всегда к дамам приходите без цветов?

— Я не хожу к дамам.

— А к той девочке, с которой вы были в библиотеке? Простите, я допускаю бестактность: уже пять минут держу вас перед дверью гостиной.

Она распахивает обе створки императорским жестом, после которого меня должно закружить в вальсе, как обезумевшего камер-юнкера.

Комната пуста. Шаловливые гости спрятались за могучим буфетом, влезли в ящики бюро, под стол с лиловой скатертью (бахрома до пола), укрылись, хихикая от пыли, за бордовыми гардинами с долгорукими кистями, пропали в трюмо, где в нижнем углу отражается испуганный крошка-Марк. Один-одинешенек.

— А где гости?

— Все уже умерли, юноша. Вы слишком долго шли. Но можете увидеть хотя бы их лица.

Ами трогает меня за локоть, как тогда в магазине, и показывает на стены:

— Видите?

Фотографии осенних лиц. Только мужчины. Велюровые проборы, взгляды поверх реальности, улыбки из мрамора.

— Узнаете?

— Да… Наверно.

— Печально, юноша. Мой секретарь сразу всех назвал по именам, едва вошел в эту гостиную.

— У вас есть секретарь?

— Да. Помогает мне с архивом. И я диктую ему мемуары. Надо успеть издать книгу. Вон там мой кабинет. — Шелковый рукав протягивается в сторону двери с молочными стеклами. — Но туда я вас не пущу: всюду бумаги. Бесценные бумаги. Письма. Александрова, Пырьева, есть два письма от Чаплина.

— Чарли?

— А какого еще? Я все храню. Даже записку от Любки Орловой, где она требует, чтобы я оставила ее мужа в покое. Славно, да? Как будто это я за ним бегала на приеме в посольстве Франции. Он ворвался за мной в дамскую комнату! Он оттолкнул жену посла, когда та преградила ему путь. Потом его вызывал Молотов и устроил такой разнос… Вы знаете, кто такой Молотов?

— Нарком.

— Это было после войны. В тот момент он уже назывался министром иностранных дел. Но Молотов надеялся, что инцидент останется незамеченным. Что все обойдется. Как бы не так! Люди из НКВД немедленно стали раскручивать это дело. С Александровым уже перестали здороваться на «Мосфильме». Он мог бы отправиться в лагеря, если бы я, благородная двадцатилетняя красавица, не сумела бы добраться до самого Сталина.

— Сталина?

— Да, юноша. Орлова побоялась, а я нет.

— Вы видели Сталина?

— Видела? Не только видела. Я осязала его. Но оставим это: слишком долгая тема для короткого вечера. Хотя еще почти утро.

Ами быстро подходит к столу, приказывает:

— Стул!

Стул-нарком с черной кожаной обивкой не двигается.

— Юноша, вы нерасторопный какой-то! Идите сюда. Отодвиньте стул. Произнесите: «Садитесь, пожалуйста, Амалия Альбертовна!» И добавьте: «Дорогая».

Я ворочаю стулом, одна ножка навсегда прижимает мой тапок. Ами садится, поводит плечами, разминая пространство, и я ощущаю запах духов от ее бирюзовых волос. Мертвой акации гроздья душистые, где так вольно дышал человек.

— Садитесь, пожалуйста, Амалия…

— Нет, неправильно! Просто Ами.

— Дорогая.

— Еще раз последнее слово!

— Дорогая.

— Как славно. Начнем со звука «г». Он у вас фрикативный, типично южнорусский. Это «г» — просто смертный приговор по законам Москвы. Как называется ваш город?

— Таганрог.

— Грязь!

— Что?

— Произнесите — «грязь». С ненавистью.

— Грязь.

— С ненавистью, я сказала!

— Грязь.

— Плохо. И перестаньте стоять за моей спиной! Сядьте напротив.

Я вытаскиваю лягушачью лапку из приговоренного тапка и, лишенный теплой симметрии, сажусь напротив.

— Смотрите мне в глаза! — Ами пугает длинными пальцами. — Всегда смотрите в глаза, когда говорите. Вы трусите?

— Нет…

— Тогда смотрите в глаза. Цельтесь.

Но мой взгляд утомленно опускается на ее серебряную брошь. Буква «А» с рубинами. Знак несмолкаемого крика.

— Не на грудь, юноша, а в глаза!

— Я смотрю.

— Говорите — «грязь».

— Грязь.

— Не «хрязь», а — «грязь». Быстро! С ненавистью. Явам сейчас враг народа. Ну?

— Не могу… Я не могу так сразу.

— Грязь! Нет никакого Таганрога. Есть только грязь. Говорите!

— Не могу…

Ами наклоняется, вырывает тапок у стула и кидает мне в мордочку:

— Грязь!

— Вы что?

Тапок галантно укладывается на лиловой скатерти передо мной.

— Скажите — «грязь»!

— Я пойду…

— Сидеть! Отставить гур-гур! В глаза! Поганый лимитчик! Ты должен понимать, куда приехал. Таханрох! Ты никому тут не нужен, дурак фрикативный! Можешь прямо сейчас прыгнуть из окна. Это не твой позорный четвертый этаж. И никто не заметит твоего исчезновения. Зачем ты сюда приперся, а? Из своей грязи. Наглец южнорусский. На высотку сталинскую хочешь залезть? Ничего не выйдет! Быстро говори — «грязь»! Иначе швырну в тебя этой мраморной вазой.

Она протягивает каучуковую руку, берет вазу за холодное горлышко и тренирует ведьмин бицепс. Смотрит мне в глаза. Я перестаю дышать — может, тогда она меня не заметит?

— Говори! — ведьма отводит руку с вазой.

— Грязь! Грязь! Грязь!

ЗТМ.

Крупно: затылок Сталина.

СТАЛИН Очень хорошо, Амалия Альбертовна. Вы молодец. Но у меня есть еще один вопрос.

ГОЛОС АМИ Какой, Иосиф Виссарионович?

СТАЛИН Вы очень молоды, и мне немного странно называть вас по имени-отчеству. Можно я буду называть вас просто Ами?

ГОЛОС АМИ Конечно, Иосиф Виссарионович. Так меня еще никто не называл.

СТАЛИН А вы зовите меня просто — Сосо. Хорошо?

ГОЛОС АМИ Да, Иосиф Виссарионович, но разве это удобно?

СТАЛИН

А что неудобного? Сосо. Пишется так же, как имя Шанель.

ЗТМ

Да, мой добрый Бенки, в нашей стране без Сталина нельзя приготовить вкусный сценарий, который не стыдно подать на вертикальный стол экрана. Сталин нужен едокам, как витамины 5 марта. Это тебе скажет любой шеф-повар любой кинокомпании. Мой рецепт: добавлять хорошо просоленного Сталина до загустения драм-бульона. Потом засыпать корицей, кориандром, табаком «Герцеговина флор», цедрой абхазских мандаринов, шуткой грубого помола, осколками бериевского пенсне, разбавить кахетинским вином пополам с тяжелым гримом. Завернуть в лаваш. Мелко порезать на рулетики. Есть палочками, заботливо унесенными из японской столовой около метро. Если таковых не оказалось, палочки можно смастерить из веток сирени, предварительно вымоченных в корвалоле.