Мудрые меры, принятые им с тех пор, укрепляли порядок. Он подготовил новый закон для развития крестьянской собственности и отмены общинного крестьянского хозяйства. Он был убит выстрелом из револьвера во время спектакля, на котором присутствовал царь. Раненый Столыпин, опустившийся на землю, приподнялся и, собирая последние силы, сделал благословляющий жест в сторону императорской ложи. Убийца – некий Богров, еврей-революционер, принадлежавший, как это ни странно, ко второму департаменту, был другом Распутина. Начавшееся было следствие быстро свернули, словно опасаясь каких-либо неудобных разоблачений.

Смерть Столыпина была триумфом для врагов России и династии; никто больше не был препятствием для преступных планов. Дмитрий высказывал мне свое возмущение безразличием государя и государыни, не понимавших, казалось, серьезности события. Императрица сделала ему такое оригинальное замечание: «Тот, кто противится Богу и нашему другу, не может более рассчитывать на божественное покровительство. Лишь молитвы старца, идя прямо на небо, имеют силу защитить их».

* * *

В конце каникул я провел некоторое время в Париже, где нашел Жака де Бестегюи, и мы повеселились перед возвращением в Оксфорд.

Бал Четырех искусств, о котором я знал лишь понаслышке, возбудил мое любопытство. Поскольку он проходил как раз в это время, мы решили туда отправиться. Вопрос о нашем маскараде облегчался тем, что доисторический костюм был очень моден в тот сезон. Достаточно было простой леопардовой шкуры. Бестегюи, не любивший ненужных расходов, добыл себе ее имитацию. Он надел белый парик с двумя свисающими косами, что делало его похожим скорее на валькирию, чем на пещерного человека. Я же одолжил у Дягилева костюм, который носил Нижинский в «Дафнисе и Хлое»: леопардовая шкура и большая соломенная шляпа аркадского пастуха, завязанная на шее и падавшая на плечи.

Этот бал меня глубоко разочаровал. В жизни не видел ничего более отвратительного. Толпа людей, почти голых, двигалась в ужасной духоте от жары и смрада всех этих потных тел. Если молодость и красота отнимают у наготы неприличный характер, то, сопровождаемая старостью и уродством, она становится непристойна. Большинство этих людей были ужасны, совершенно пьяны, совершенно распущенны, и доходили они даже до того, что свободно удовлетворяли свою чувственность при всех, презирая всякую стыдливость. Это зрелище внушило нам такое отвращение, что мы не замедлили покинуть бал. Леопардовые шкуры у нас вырвали, а из всей одежды осталось: у Жака – его белый парик, у меня – аркадская шляпа.

В ту же пору я познакомился со знаменитой куртизанкой Эмильеной д’Аленсон, столь же умной, как и красивой, наделенной тонким и язвительным остроумием. Я стал постоянным гостем красивого особняка на проспекте Виктора Гюго, где она жила. Она велела выстроить в саду китайский павильон, обставленный и украшенный с тонким искусством. Рассеянное освещение усиливало сладострастное очарование этого убежища, где она проводила большую часть времени за чтением, курением опиума или сочинением очень милых стихов, которые, забавляясь, громким голосом мне читала. Она умела окружать себя интересными людьми, великолепно принимала и всегда безукоризненно держалась, что характеризовало большинство выдающихся женщин полусвета того времени. Изысканность их ума и манер можно было бы поставить в пример множеству современных светских женщин.

Помимо обычных каникул, мне случалось быть вызванным телеграммой матери, здоровье которой оставалось слабым. Особенно сильный нервный криз случился во время ее пребывания в Берлине с моим отцом, который, думая, что я один могу ее успокоить, телеграфировал мне в Оксфорд, и я примчался.

В тропическую жару я нашел мать в постели, погребенной под мехами, с закрытыми окнами и отказывающейся от всякой пищи. Она страдала от ужасных болей и кричала на всю гостиницу.

Мы давно знали, что у нее нет никакой органической. болезни и что ее страдания были чисто нервические. Мы пригласили психиатра, светило медицинского мира Берлина. Когда он явился, я провел его к больной и оставил их наедине.

Вдруг я услышал через дверь взрыв смеха. Я уже так давно не слыхал смеха матери, что на мгновение оцепенел. Я открыл дверь: смеялась действительно она своим веселым, заразительным смехом. Профессор Х. сидел на стуле со смущенным видом, явно озадаченный веселостью пациентки.

– Прошу тебя, уведи его, – сказала она, увидав, что я вошел. – Я не могу больше, он заставит меня умереть со смеху!

Я проводил оторопевшего профессора. Когда я вернулся к матери, она не дала мне задать вопрос.

– Твой знаменитый профессор больше меня нуждается в уходе, – сказала она. – Он увидал мои настольные часы и, заметив, что они встали, знаешь, что он мне сказал? «Как странно! Заметили ли вы, что ваши часы остановились точно на часе смерти Фридриха Великого?»

В итоге визит этого выдающегося практика не был бесполезен. Но он, несомненно, не предвидел возможности принести больной облегчение, разбудив ее чувство юмора.

Я покинул Берлин через несколько дней, оставляя мать в гораздо лучшем состоянии. Любопытное обстоятельство, объяснение которого я искал напрасно, отметило мое краткое пребывание там: каждый вечер, отправляясь спать, я находил у себя на подушке красную розу. Поскольку никто не мог проникнуть в мою комнату без ключа, мне оставалось заключить, что я внушил нежные чувства одной из горничных этажа.

* * *

Немного спустя после возвращения я получил приглашение на большой костюмированный бал в Альберт-холле. Поскольку у меня еще было время в запасе,

я заказал в Петербурге русский костюм из золотой парчи с красными цветами в стиле шестнадцатого века. Костюм был великолепен: украшенный каменьями и обрамленный собольим мехом, с соответствующей шапочкой, он стал сенсацией. В тот вечер я узнал весь Лондон, и на следующий день моя фотография была во всех газетах. Я встретил на этом балу молодого шотландца, Джека Гордона, учившегося, как и я, в Оксфорде, но в другом колледже. Очень красивый мальчик, похожий на юного индийского принца, он уже был вполне принят лондонским обществом. Привлеченные оба великолепной перспективой открывавшейся нам светской жизни, мы поселились в Лондоне в двух смежных квартирах. Я доверил обстановку мисс Фрит, двум старым девам, столь же любезным, сколь и старомодным, имевшим мебельный магазин на Фулхэм-роуд. Со своими широкими юбками и маленькими кружевными чепчиками, они казались вышедшими из романа Диккенса. Все шло хорошо до того дня, когда я у них потребовал черный ковер. Они, должно быть, приняли меня за дьявола во плоти, поскольку с тех пор, если я приходил в магазин, они исчезали за ширмой, из-за которой я видел два дрожащих кружевных чепчика. Мой черный ковер вызвал подражателей в Лондоне. Эта мода стала даже причиной развода. Одна англичанка завела ковер,