Свободный обмен валют был запрещен, продать и купить доллары и евро можно было на черном рынке или представив все налоговые декларации и обосновав покупку задекларированными доходами. Существовали два курса доллара: официальный, около восьми песо за доллар, и плавающий курс черного рынка, превышающий официальный в два раза. Это было, безусловно, на руку как правительству, которое осуществляло все операции внешней торговли по официальному курсу, а потом конвертировало доходы с них на черном рынке, так и близко-расположенным к нему бизнес-кругам. В этой обстановке самым выгодным и не сильно обременительным бизнесом был обмен валют, и в микроцентре города процветали «пещеры» – пункты обмена, где всегда можно было купить и продать долар, евро и бразильские реалы по черному курсу без документов, которые требовали банки. В отличие от СССР, Аргентина не ограничилась официальным и «черным» курсами доллара. Помимо них существовали «синий», «туристический» и «курс кредитной карты», которые являлись вариациями всей этой безумной финансовой политики. Так, аргентинец, отправляющийся за границу на отдых или в командировку, мог купить товары, расплатившись кредитной картой по курсу выше официального, но намного ниже черного. Впоследствии к этому добавились обязательные 35 процентов, которые взимали налоговые органы на все покупки за пределами Аргентины. «Синий» курс был в реальной жизни официальной интерпретацией «черного», хотя и отличался от него. Разобраться во всей этой цветовой гамме было не просто, но зато держало в тонусе аргентинские мозги и способствовало креативному подходу к макро- и микроэкономике. Наиболее предприимчивые рядовые граждане тоже крутили педали финансового велосипеда, который набирал обороты, катясь вместе со всей страной по наклонной плоскости вниз с большой скоростью.

Федеральная Администрация государственных доходов называется здесь АФИПом и заслуживает отдельного повествования. Возглавляемая на протяжении многих лет мафиозным лидером со звучной фамилией Альзогарай и лицом вора в законе, этот орган сочетал в себе могущество советского КГБ, американского ФБР и налогового управления, вместе взятых, то есть был неким симбиозом налоговой службы и контрразведки, от которых ни убежать, ни скрыться невозможно. Тем не менее все только это и пытались делать. На рядового аргентинца всего лишь упоминание об АФИПе наводило панику. Когда я снимала квартиру в центре города, мне нужна была какая-то бумажка для этого органа, что-то вроде прописки за подписью хозяйки квартиры. Нора, немолодая и очень доброжелательная аргентинка, сдававшая две квартиры, доставшиеся ей в наследство от мужа и дающие возможность жить не бедствуя, как если бы она жила только на свою пенсию учительницы, побледнела, когда я упомянула об АФИПе. От ее радушной доброжелательности и лояльности по отношению ко мне не осталось и следа. Она поджала губы и сухо произнесла: «Об этом не может быть и речи». У нее был бухгалтер, который вел ее дела и подавал отчеты о доходах в АФИП, преуменьшая их раз в десять и каким-то образом документируя это. Нора сказала мне, что она «на хорошем счету у налоговых органов», но ее подпись ни на каком формуляре, заполненном иностранкой, появиться никак не может. По выражению ее лица я поняла, что разговор на этом закончен. В то же время в самом АФИПе, наводящем ужас среди местных жителей, царил такой бардак, что мне удалось получить необходимые документы без помощи Норы; прописка, подтверждающая мое легальное существование, даже не понадобилась. Зато, не могу не отметить, все сотрудники этого всемогущего органа выглядели весьма внушительно в своих шерстяных или шелковых жилетах, в зависимости от времени года, и черных сатиновых нарукавниках, которые я видела только в старых фильмах.

Жить вне политики непросто. Хотя многие утверждают именно это: «Политика меня не интересует. О политике в нашем доме не говорят. Мои друзья могут придерживаться противоположенных политических взглядов». Ну да. Может быть, такое и бывает. Где-нибудь в цивилизованных странах с двухпартийной системой, где от перемены правящей партии мало что меняется для рядового жителя Небраски или Лос-Анджелеса. Дружественный гольф-матч между сторонниками различных партий дело там столь же естественное, как и само сосуществование партий, каждая из которых имеет своего избирателя и существует в единой системе политических координат, привнося в нее свое видение прогресса и развития страны. Но это в США. Там и напряжение в бытовых электросетях 110 вольт. А в Аргентине страсти кипят на все 220!

С появлением социальных сетей в Интернете, где каждый считает себя квалифицированным политологом и экономистом, непреминующим высказаться по основным вопросам и ополчиться не на шутку против оппонента, жить «вне политики» стало еще сложнее. Для этого надо было ничего не читать, не смотреть телевизор и не выходить из дому, так как улицы время от времени заполняла толпа людей, стучащих ложками в кастрюли, – когда красноречие в Интернете иссякало и надо было громко подтвердить свою точку зрения. Шествие к Розовому дому (так в Аргентине называют здание, где заседает правительство) с кастрюлями и сковородками должно было, по мнению участников, довести до сознания политиков то, что другими способами не удалось. Во времена «кастрюльных маршей» обитатели домов, расположенных на улицах, по которым с грохотом проходило шествие, выходили на балконы и поддерживали всеобщую какофонию своим кухонным скарбом. А лояльные режиму граждане опускали жалюзи и бросались к компьютерам, чтобы гневно или с сарказмом настрочить комментарий о «горстке заблуждающихся», в то время как «горстка» могла насчитывать десятки тысяч демонстрантов. Выражение политических убеждений, требований и претензий своеобразным, но убедительным способом в стиле «ложкой по кастрюле», кстати, могло символизировать, в зависимости от тематики марша: защиту прав человека, возмущение коррупцией, требование узаконить аборты или резкое осуждение фемицида – домашнего насилия. Недостатка в темах и энтузиазме не было.

Но даже если не читать газет, не сидеть в Интернете, не смотреть телевизор и вставлять тампоны в уши, когда под твоими окнами и на соседних балконах изо всех сил колотят по кастрюлям, – оказаться «вне политики» невозможно. Как невозможно не ходить в магазины за продуктами, в банк, а также хоть изредка оказываться в общественном транспорте. Только выходя из дому, от политики было уже не скрыться: от цен, взлетавших каждую неделю, от разговоров об этом в очередях, дебатах в метро и на автобусных остановках. По крайней мере, в вопросах инфляции, сжирающей доходы людей, не возникало распрей, тут процветала солидарность социальной жертвы и единодушное признание вины правительства, которому надлежит заботиться о своих гражданах и оберегать их, а оно этого не делает. Господу, на которого аргентинцы возлагают те же чаяния, они прощают намного больше и не стучат в сковородки под дверями католических храмов, когда он не оправдывает их надежд, как очередное правительство.

Об очередях можно было бы написать главу длиной в саму очередь. Для аргентинцев этот феномен – такая же органичная часть жизни, как проезд в метро для столичных жителей или всенепременная сиеста для провинциалов. Очереди в государственных банках, в кассах по оплате счетов, в супермаркетах в час пик после окончания рабочего дня, во всевозможных государственных организациях, регистрационных палатах и тому подобных учреждениях занимают значительную часть рабочего дня. Подчас в этих очередях может вспыхнуть роман, прожить свое начало, кульминацию и закончиться разрывом, там же может зародиться дружба на годы или сложиться семья. Стоическое терпение аргентинцев для меня оказалось неожиданным. Колотить на улицах в кастрюли или устраивать душераздирающие сцены ревности своему партнеру, кричать до хрипоты на футбольных стадионах – все это совершенно не понятным для меня образом сочеталось (и сочетается) с улыбчивым, вежливым и, главное, безграничным терпением людей, просиживающих в банках и других заведениях с бумажными номерками в руках. Они доброжелательно улыбаются друг другу, уступают стул и место в очереди беременным и охотно вступают в разговоры обо всем. Никакого возмущения, никакого раздражения и послушное «прошу прощения, сеньор», когда охранник делает замечание и запрещает пользоваться мобильным телефоном, о чем всегда напоминает знак перечеркнутого красным телефона на стенах и над окошками касс.