подлинности своей, ты посмотри, какие проблемы приятные вокруг. Смотрит человек надежды – а пропасть вокруг, начинает вопить воплем страшным, а никто его не слышит. А главное – безразличием он наполнился. Сам будет по миру бродить с холодом исходящим, пожирающим. Беги, Володя, как холод этот почувствуешь, свечей ему не давай: души загубит он, надежду отнимет.

* * *

– Я свечку зажгу, Володя, посмотри на нее. Она холод разгонит, да веры тебе прибавит.

– Ты рос, Володя, в обычной уральской семье. Подумай, что бы мать сказала, когда узнала бы, что ты выбрал путь безумия. А что друзья сказали бы? Вместо разумной жизни, красивых девушек, заглядывающих на твои погоны и кожаный ремень, тебя ждут белые камни и нечистоты, размазанные по лицу. Матери стыдно перед соседями станет. А ради чего все? Люди проживают в чистоте и доброте, без безумств, счастливы, праведны, а ты чего же… В тот год и без тебя многие шатались, думали чудо сотворить своим подвижничеством, юродством своим, дурью своей. Все сгинули под песком. И ты сгинешь, Володя. Думаешь, что бросишь жизнь нормальную, пойдешь в лохмотьях, испражнениями обмазанный по городу, так чума от людей отступится? Да ты сам разносчиком чумы и станешь, куда подойдешь – заболевать люди будут от одного вида твоего пропащего. Помнишь тот вечер? Провожал ее, смотрел на нее, целовал ее. Сейчас она в тело вошла, изгибается, смотрит страстно. Будешь владеть ею каждую ночь. Ждет тебя она, красота настоящая, возбуждающая, пленяющая, в себе уничтожающая, самые тайны твои насыщающая. А придешь к ней оборванцем измазанным, надсмеется над тобой, убежит, не дастся тебе никогда. Пока что еще не поздно…

– Да не слушай ты его, пустозвона этого, Володя.

– Нил, почему они к иконе прикладывались, а не исцелялись?

– Лукавый устроил. Свечей много было, на всю Москву хватало. Огоньки свои отравленные зажег в душах людей. И люди надежды погибали, прикладывались к иконе, чуму подбирали. Горе было даже в дыхании. Люди кричали, стоя на коленях, вставали, бежали мимо высунувшихся из земли рук. И среди этого всего был хохот лукавого. Как он дорожит этим моментом, Володя, он боится его потерять. Снова и снова возвращается туда, чтоб усладиться. Это самое сладкое для него: когда люди надежды разочаровываются, на коленях стоят, молятся, а потом от мора падают, содрогаются, обреченные, вопят, остаются под песком лежать.

– Вот возьми Сидора. Дурак дураком. Почему они ему не оставили лавку и лес? Он бы, не сомневаясь, свечи в руки и с оборванцами к иконе. Пожалели своего все-таки. Дурака, а жалко. А ты кто для них? Вояка, возвращающийся домой, чего жалеть тебя? Ты скажи, почему Сидору лавку не дали?

– Он в Сибирь собирался, кедр искать.

– Какой кедр? Ну не смеши, он уже по подворотням бродит, листья с деревьев ест, оборванный весь. Какой кедр? Ты съезди, посмотри – показать подворотни? Кедр он искать собрался. Самому не смешно? Бросили тебя на растерзание в эту лавку. Жестокие они все, совести нет у них, ты же ребенок еще, у тебя впереди все было, честная радостная жизнь. Куда они тебя послали!

– Нил, у меня с головой что-то. Болит очень.

– Вот видишь, Володя, ты с ума сходишь. Они и добивались этого.

– Пустозвон, не надоело звенеть-то? Сам знаешь, чего Сидору лавку не оставили. Спи, Володя, спи, не обращай внимания на этого пустозвона. Устал ты, вот голова и болит. Очень устал ты. Спи, Володя, спи…

– Ты Нил? Ты не Никола?

* * *

Володя сидел в полупустой электричке и смотрел в окно. Рядом стояла коробка со свечами. Создавалось чувство, что становится холоднее с каждым мгновением. Камуфляжная куртка никак не помогала укрыться от холода. Голова болела еще сильнее, тело трясло. Невдалеке сидел человек и грустно смотрел в окно.

– Вот чего я не понимаю, – сказал Володя, подсев к человеку. – Чего люди друг друга чуждаются, не подсядут друг к другу, не поговорят? И ведь знают, что на следующей станции народу навалит столько, что сидеть негде будет, что прижмет со всех сторон. Тебя не трясет совсем, я смотрю.

Человек недовольно отвернулся от Володи.

– Что, покой ценишь? Больше всего покой ценишь?

– Что тебе надо? – с еще большим недовольством сказал человек.

– Я ищу подлинность среди этого холода. Не подскажешь, где она?

– Почему я тебе что-то должен подсказывать? Надо тебе, вот и ищи.

– А тебе не надо?

– Мне другое надо, поважнее.

– Скоро за мной придут люди надежды, и мы пойдем помогать людям. Навстречу этому холоду пойдем, не жалея себя. Погибать будет, а не отступимся.

– И куда вы пойдете?

– В столицу, там обреченные находятся, они к иконе прикладываются, а исцеления нет. Они с семьями, которых любят, приходят к иконе, чтобы исцелиться, а исцеления нет. Они плачут, стонут, вопят, а исцеления нет.

– Да какого исцеления. О чем ты?

– От мора всепоглощающего, страха холодящего.

– Какого мора? О чем ты? Нет никакого мора. Ты кто? Дембель? Куда направляешься?

– Я еду тетку навестить, а потом обратно на Урал. Несколько дней в Москве у тетки перебьюсь, а потом и обратно.

– Ну и молодец. А про мор ты забудь, нет никакого мора. Холодно оттого, что зима раньше пришла. В Москве уже все по-иному. Никто к иконам не прикладывается, даже когда и заболевает, там блестит уже все. Ты съезди, посмотри, может, понравится. Захочешь – помогу устроиться на работу хорошую. Престиж будет, женщины столичные, красотки такие, каких ты у себя в провинции не видел еще. Брось ты глупости придумывать. Ну, какой мор в Москве? О чем ты?

– Мор страшный, этот холод, что вокруг, он мор приносит, людей губит. Свечи везу, чтобы людям надежды раздать. Раздам, пойдем с ними и спасем людей.

– Глупости ведь говоришь, дембель. Давай эту коробку мне, а сам к тетке направляйся. Не дури, дембель.

– Холодно-то как, – Володя поежился. – А холод-то от тебя идет! От тебя идет холод, – закричал Володя. – Ты холод весь делаешь! Узнал я тебя!

Володя вскочил и побежал по вагону.

– Ты подожди, дембель, на погибель бежишь. Ты с ума сходишь просто, вот у тебя голова и болит. Бросай коробку и в больничку. Отлежишься пару дней, в себя придешь, вернешься к жизни нормальной, – он бежал рядом с Володей.

– Узнал я тебя, чудище, узнал, – засмеялся Володя.

– Нет мора уже никакого, Москва и так моя, свечки не помогут вам. Время ведь другое, неужели так трудно понять? Это старики ваши спятили, бороды поотрастили, а