Поскольку сам король не слишком активно участвовал в делах государства, его репутация крепла. В 1728 году французский посол отметил, что «нынешний король куда более популярен, чем Георг I. И он старается изо всех сил прославиться еще больше». Не последнюю роль в этом играла королева Каролина, которая привносила приятную легкость и игривость в жизнь двора, который иначе был бы чересчур чопорным. Разумеется, критика короля в адрес англичан не выходила за пределы дворца и не достигала ушей публики. Рост заработных плат и подъем торговли, о которых говорилось в предыдущей главе, не могли не упрочить статус нового монарха.

Разумеется, у Уолпола было множество самых разных противников; и полная фигура первого министра служила легкой мишенью для критики со стороны любого, кому не нравилось действующее правительство. Большое число несогласных вигов считали его своим врагом: он не только не допускал их до власти, но и постепенно насаждал тиранию в залах Вестминстера. Тори, руководствуясь своими политическими убеждениями и интуицией, вставали в оппозицию любому правителю-вигу, особенно когда в его руках оказывалась торговля и другие, не менее важные сферы жизни. Среди противников Уолпола были и якобиты, с надеждой ждавшие того дня, когда король за морем вернется в Великобританию и займет свой законный трон. Вся эта разношерстная толпа оппонентов могла объединиться и сместить Уолпола, однако на деле им недоставало сплоченности – они никак не могли найти компромисс и выработать сбалансированный и конструктивный политический курс.

Уолпола критиковали и многочисленные периодические издания. Особенно рьяно против него выступала газета Craftsman (англ., «ремесленник»), название которой говорило о том, что главными ее героями становились люди, владевшие ремеслом или смекалкой. В первом выпуске, опубликованном в конце 1726 года, говорилось, что «секрет искусного управления государством состоит в том, чтобы бесконечно обманывать и мошенничать, торговать своими убеждениями и бесчинствовать под разными личинами и с таким размахом, что кажется, будто найден неистощимый кладезь или вечный источник поводов для сатиры и порицания». Так началась травля Уолпола и его присных.

Через месяц в той же газете Craftsman появилась весьма едкая статья о первом министре. Там, в частности, говорилось: «Этот человек, привыкший одеваться просто и незамысловато, всегда держал под рукой туго набитый золотом кошель. Он врывался в комнаты с хулиганским, грубоватым видом. На его губах постоянно блуждала улыбка, или, лучше сказать, ухмылка. Физиономия светилась самоуверенностью. А глаза горели лукавством и злобой». В следующем номере последовали обличения более общего характера. «Коррупция – это яд, который вскоре просочится везде, пропитает все слои общества; особенно если идет она из самого первоисточника власти. Дух подлости, продажности и бесчестия воцарится повсюду».

В печати даже появилась целая серия сатирических песенок под названием «История распорядителя из Норфолка»:

К травле примкнули и другие издания во главе с такими видными публицистами, как Свифт и Поуп, однако вряд ли что-то могло сравниться по силе обличения с лондонским мюзиклом.

Летом 1716 года Свифт отправил письмо своему другу и товарищу по клубу Мартина Писаки Джону Гею с предложением сочинить «пастораль, действие которой разворачивалось бы в Ньюгейтской тюрьме, а героями стали бы шлюхи и воры». Этой мысли суждено было воплотиться в жизнь спустя одиннадцать лет – так появилась самая известная и успешная музыкальная комедия XVIII века. Как только не называли «Оперу нищего» (The Beggar’s Opera) – и комической оперой, и балладной оперой, и бурлеском, и сатирой, и мюзиклом – как известно, у победы сотня отцов[105]. Однако никто не мог однозначно сказать, чем же это произведение было на самом деле. На протяжении столетия в одних театрах ставили балаганное представление, в других – сентиментальную трагедию. Обе трактовки верны и одновременно ошибочны. Здесь в одной строке сквозил пафос, а в другой правила пантомима, цинизм с легкостью сменялся лиризмом; в некоторых отрывках интонации и стили были так перемешаны, что провести грань между ними казалось невозможно. Все это приводило читателя – в зависимости от его предпочтений – в замешательство или восторг.

Анализируя «Дунсиаду» Поупа, «Тристрама Шенди» Стерна и «Путешествия Гулливера» Свифта, нельзя не заметить некоторое сходство. Все они были написаны в эпоху сомнений и неоднозначности, справиться с которыми помогали громкий смех и сатира. «Опера нищего» объединила в себе все популярные формы и жанры того времени – от уличной баллады до фарса и народной песни. Произведение стало квинтэссенцией пестрой жизни улиц и выражением негласного протеста против правящей верхушки страны.

XVIII век вряд ли можно считать периодом расцвета драмы. «Серьезные» трагедии, изобилующие нравоучительным морализаторством и сентиментальным благочестием, к примеру, погубили Джона Драйдена[106]. Однако «Опера нищего» удивляла и радовала зрителей лондонских театров, поскольку была написана, по словам газеты Daily Journal, «в совершенно иной манере». Она не утратила актуальности и новизны даже в 1928 году, когда Бертольт Брехт превратил ее в «Трехгрошовую оперу».

Премьера «Оперы нищего» состоялась 29 января 1729 года в Королевском театре в Линкольнс-Инн-Филдс[107] (не путать с Королевским театром на Друри-Лейн). Постановка вызвала небывалый общественный резонанс: спектакли шли 62 вечера подряд, в то время как другие пьесы, как правило, показывали не больше недели. Сюжет оперы состоит в том, что две молодые женщины влюблены и даже считают себя женами одного и того же находчивого проходимца по имени Макхит (что означает «сын вересковой пустоши»). Полли Пичем, дочь торговца краденым, и Люси Локит, дочь надзирателя Ньюгейтской тюрьмы, борются за его любовь. Действие пьесы разворачивается среди таверн и камер Ньюгейта, в которых полно воров, сутенеров, проституток и прочих представителей низших слоев общества. Отовсюду слышны лишь бранные слова и выражения грубых чувств, а сетования влюбленных приправлены двусмысленностями и сатирой. Пьеса производила неизгладимое впечатление, она была глотком свежего воздуха (если это выражение уместно в отношении столь тлетворной обстановки) в эпоху скучных до боли постановок с ходульным морализаторством во главе.