Мэддокс хлопнул дядю Кларенса по спине и положил руку ему на плечо.

– Остаемся друзьями, – сказал он. – Пошли, попьем пивка.

Дяде Кларенсу не хотелось пить пиво с Мэддоксом, и тот ушел. У дяди Кларенса начался мучительный, судорожный кашель, потом, когда ему стало легче, он надел свою военную фуражку и ушел. Я сидела в кухне с тетей Эл и Эрлом и чувствовала, что тетя Эл хочет, чтобы я не уходила. Мы долго молчали, а потом она спросила:

– Зачем вы это сделали?

Значит, поняла.

– Это я виновата, – сказала я и стала объяснять, что с тех пор, как Лиз выдвинула обвинение, Мэддокс начал бросать мусор на наш двор и пытался сбить нас своей машиной. И Лиз слышала голоса, так что я почувствовала, что мы должны как-то ответить, должны бороться, и единственным, кто мог бы мне помочь, был Джо.

– Миленькая моя, вы просто кидаете камешки в злобного быка.

Мы еще посидели с тетей Эл в кухне. Я расспрашивала ее о голосах Лиз, и она сказала, что иногда слышит, как с ней говорит Бог, а иногда – дьявол.

Рут вернулась из воскресной школы.

– Что такое? Почему такие вытянутые лица? – спросила она.

– Твой отец выпорол Джо, – объяснила тетя Эл.

– Его Мэддокс заставил, – добавила я.

– Папа бил, потому что ему велел Мэддокс?

– Прямо по попе, – сказала я.

– Мистер Мэддокс был здесь? – воскликнула Рут. – В нашем доме?

Она села за стол.

– Только что, – ответила я. Я начала объяснять, что произошло, и, закончив, увидела, что Рут опустила голову.

– Знаете, я никогда никому не рассказывала, почему перестала работать у Мэддокса, – произнесла она.

Тетя Эл испуганно посмотрела на дочь.

– Он ко мне приставал, – сообщила Рут. – Прижал меня в угол и начал лапать, как сумасшедший. Я убежала, но, конечно, напугалась.

– Миленькая моя, – вздохнула тетя Эл. – Я же спрашивала, не случилось ли чего, а ты сказала – нет.

Рут сняла свои очки и нервно крутила их.

– Мне не хотелось, чтобы об этом кто-нибудь знал.

Мама снова исчезла. Как только мы выдвинули обвинение, я звонила ей в Нью-Йорк, но она не отвечала. Звонила рано утром, в середине дня, поздно вечером, но бесполезно.

В конце концов, через три недели, мама позвонила. Она была в религиозном убежище, объяснила она, в Кэтскиллс. Путешествие с несколькими новыми друзьями совершили экспромтом. Мама пыталась позвонить перед отъездом, но не сумела, наверное, потому, что дядя Тинсли выключал телефон. Она оставалась в убежище дольше, чем рассчитывала, и поскольку у буддистов нет телефона, не могла позвонить.

– Там было очень хорошо, – сказала она. – Я почувствовала, что стала уравновешенной. – Она начала рассказывать, как буддисты учили, что такое «чи» и как нужно концентрироваться, но я ее прервала.

– Мама, у нас неприятности! На Лиз напал один человек. Состоится суд.

Она пронзительно взвизгнула. Потребовала рассказать обо всем подробно, и пока я говорила, выкрикивала: «Что?», «Как он посмел?», «Мои девочки! Мои детки!» и «Я убью его!» Она немедленно выезжает, чтобы рано утром оказаться в «Мэйнфилде».

– Это убьет мое «чи» ко всем чертям, – добавила мама.

Мама не приехала в Байлер к тому времени, когда мы уходили утром в школу. Она появилась, когда мы вернулись, и это было к лучшему, потому что дядя Тинсли объяснил ей все юридические детали и Лиз не пришлось все еще раз вспоминать. Мама обняла ее. Сестра не хотела от нее отрываться, и мама обнимала ее, гладила по волосам, повторяя:

– Все будет хорошо, детка. Мама здесь.

Потом она обернулась, чтобы обнять меня. Я даже удивилась, что сильно на нее злюсь. Мне хотелось спросить: «Где же ты была все это время?» Но я промолчала и тоже обняла ее. Она стала тереться лицом о мое плечо. Я почувствовала, что мама плачет и пытается это скрыть. Интересно, действительно ли она собирается помогать нам или сама нуждается в утешении?

Когда сестра рассказала, как к ней относятся в школе, мама заявила, что Лиз больше не должна ходить в школу, по крайней мере до тех пор, пока не состоится суд. Мама будет учить ее дома.

Она предложила учить дома и меня, но я отказалась. В школе ребята по большей части перестали доставлять мне неприятности, и, кроме того, меньше всего мне хотелось бы весь день сидеть в «Мэйнфилде», размышлять о Мэддоксе, выслушивать мамины объяснения мира, как она его представляла, и читать унылые стихи Эдгара Аллана По. Теперь он стал любимым писателем Лиз, которым она заменила Льюиса Кэррола. Мне нужно было побывать везде и во всем поучаствовать.

Поскольку мы с сестрой снова жили в одной комнате, мама переехала в другое помещение в «птичьем крыле», в то, которое в ее детстве являлось игровой комнатой. Когда мама сообщила администрации школы, что временно берет на себя образование Лиз, никто не возражал ей, поскольку грядущий суд мог вызвать серьезное напряжение. Мама избегала затевать споры с дядей Тинсли и проводила дни с Лиз, писала в журналы и вела разговоры о жизненной энергии. Все эти темы она изучала, живя в своем духовном убежище. Сестра цеплялась за маму и за ее слова, а ту это радовало. Они вместе сочиняли стихи и заканчивали друг за другом фразы. Мама привезла с собой две свои любимые гитары – «Зимэйтис» и медового цвета «Мартина» – и дала «Мартина» сестре, пообещав, что никогда не будет критиковать ее игру, даже если Лиз станет делать что-то неправильно.

Мама раздражала меня, когда только появилась, но оказалось, она очень годится для нашего случая. Лиз рассказывала ей о голосах, которые продолжала слышать. Они теперь звучали чаще, и это ее пугало.

– Если голоса реальные, то я в беде, – сказала сестра. – Если же они не настоящие, то я в еще большей беде.

Я боялась, что мама потащит Лиз к психиатру, который отправит ее в сумасшедший дом. Но мама сказала, что Лиз не должна бояться голосов. Видимо, сознание и душа разговаривают друг с другом. Когда мы спорим сами с собой, тогда и возникают эти голоса. Когда твое сознание говорит тебе, что что-то было плохой идеей, тогда и звучит его голос. Если муза шепчет тебе в ушко стихи, то это тоже голос. Все слышат голоса, объяснила мама. Просто одни слышат голоса отчетливее, чем другие. Лиз нужно прислушиваться к этим голосам, направлять их в определенное русло и превращать их в живопись, в поэзию и в музыку.

– Не бойся темных мест в себе, – добавила мама. – Если сможешь высветлить их, то найдешь там сокровище.

Мама никогда не придавала большого значения Рождеству, утверждая, что это языческий праздник, который христиане присвоили. На самом деле Христос родился весной. А дядя Тинсли сообщил, что не отмечает этот день с тех пор, как умерла Марта. Но когда учеников распустили на рождественские каникулы, он сказал, что поскольку за последние годы это первый семейный сбор в «Мэйнфилде», мы должны отметить праздник. И мы с дядей Тинсли нашли в живой изгороди на верхнем пастбище маленький, очень красивый кедр. Срубили его, принесли в дом и повесили на него хрупкие старинные украшения из коллекции семьи Холлидей. Некоторые из них, по словам дяди Тинсли, были сделаны в 1880-х годах.