А на другой неделе Кот вдруг появился на вокзале с маленьким совсем мальчишечкой, велел Мише отдать ему свой ящик, все бархотки, банки, щётки. И, как обычно, не говоря лишних слов, повёл Брусиловского в сторону Владимирской улицы – в школу-интернат для одарённых детей.

Эта школа стояла на Старокиевской горе, занимала красивое здание – теперь там Национальный исторический музей.

Кот с Мишей поднялись в кабинет директора, вошли не постучав. Директор от этого восторга не испытал, но будучи человеком вежливым, сказал, что приём в школу на текущий год уже завершён, что надо-де было показать работы, прежде чем поступать… Жестом, привычным для всех маленьких чистильщиков, Кот вытащил из кармана комок смятых купюр, бросил их на стол и сказал с ударением на каждом слове:

– Он. Будет. Здесь. Учиться.

Мишу взяли в интернат, провёл он там больше года. Основы рисования преподавал совсем старенький художник, даже имя его было каким-то ветхим – Ион Ефремович. А Мишу пытались в школе звать по-взрослому Михаилом, но он не был никаким Михаилом. Еврейское имя Миша – не уменьшительное от русского Михаила, а самостоятельное. Это он объяснял, если спрашивали.

Ион Ефремович водил своих учеников гулять в парк Шевченко, читал им наизусть стихи, учил писать с натуры – рисовали памятник Хмельницкому, потом обрамляли работу украинским орнаментом.

Война окончилась, начиналась юность. Миша сдал экзамен в художественную школу, директором которой был маститый советский живописец Сергей Григорьев – автор известных работ «Вратарь» и «Приём в комсомол». По картинам Григорьева детям часто давали писать сочинения, он, как позже и сам Брусиловский, писал сюжетные полотна, то есть был, по Мишиным словам, «картинщиком». У картинщиков не найти ни пейзажей, ни натюрмортов – всегда сюжеты, истории. И ещё портреты, каждый из которых сам по себе сюжет, история…

В художественной школе самым любимым учителем Миши была Елена Ниловна Яблонская, родная сестра прославленной Татьяны. Все граждане СССР хотя бы раз в жизни видели картину Татьяны Яблонской «Утро», где тоненькая девочка делает зарядку в залитой светом комнате.

Школа делила здание с Художественным институтом, стояла высоко над обрывом. Глядя в окна, будущие художники могли исполнить лучшую ведуту Киева – панораму Днепра и вид на Подол. Школа делила здание с институтом, но для некоторых учеников это ровным счётом ничего не значило, потому что принимали в институт не самых одарённых, а по национальному признаку.

Какое-то время после школы выпускник Брусиловский торчал в Киеве, помогал знакомому живописцу работать над срочным заказом, а в 1953 году сорвался в Москву – многие тогда внезапно срывались с места в Москву, хоронить вождя. Миша скупо говорил о той поездке – остался жив, и ладно.

Он знал, что не вернётся в Киев, и, ещё не покинув его, скучал по солнечным пляжам Днепра и прохладным пыльным залам Музея русского искусства. На пляжах невысокий, крепко сбитый Миша играл в волейбол, в музее не мог оторваться от «божественного Врубеля»… Киев никуда не делся, стоял себе по-прежнему на семи холмах, и по правой стороне вновь отстроенного Крещатика шагал рыжий Кот, давно позабывший о маленьком чистильщике Мишке, так ловко «прикинувшем» портрет. А Миша поступил в Ленинградский институт живописи имени Репина, на факультет графики. И нырнул с головой – как в Днепр жарким днём – в богемную жизнь. Ленинград после старомодного правильного Киева стал как удар хлыстом. Карнавалы, собрания, конечно, пьянство, конечно, девицы – но и учёба, и друзья, которые останутся с Мишей на всю жизнь.

Таня однажды скажет без всякой обиды:

– Миша из той породы людей, для которых друзья ценнее семьи. В этом он был настоящий шестидесятник!

Остап Шруб и Геннадий Мосин – два ленинградских однокашника Миши, два его близких друга. Шруб, настоящее имя которого звучало лучше всякого псевдонима (поди придумай такое!), пользовался в институте широкой известностью. Фронтовик, прошедший всю войну, он в любое время ходил в галифе и сапогах и демонстративно презирал «зажравшуюся» академическую профессуру. За оскорбление преподавательского состава – Шруб публично назвал их «рожами» – был исключён из академии на год, но потом вернулся к учёбе. Впоследствии Остап переберётся жить в Тобольск, причём поселится не где-нибудь, а в заброшенном на тот момент кремле. Адрес для писем такой: «Тобольск. Кремль. Шрубу». Колоритный был персонаж!

Гена Мосин, в будущем яркий представитель «сурового стиля», был, впрочем, не менее колоритен. Коренной уралец, он успел окончить в Свердловске художественное училище, которое носит теперь имя Ивана Шадра, создателя всем известной «Девушки с веслом» и чуточку менее популярного «Ленина в гробу». Мосин так расписывал Брусиловскому прелести свердловской жизни, что после академии Миша решил отправиться вместе с ним на Урал. Распределился в Свердловск. Между прочим, диплом Брусиловский получил по специальности «Графика», и на Урал приехал тоже как график. Работал в издательстве, оформляя книги, преподавал всё в том же художественном училище, но свой собственный «брусиловский» прорыв совершил в живописи и в истории остался прежде всего как живописец.

Времена тогда в государстве, а следовательно, и в искусстве царили не такие кровожадные, как прежде, но и до нынешнего равнодушного вегетарианства было как до Луны. Работы Брусиловского в парадигму не вписывались – от них шёл уж слишком явный дух свободы. Голова кружилась. Никто вокруг такого больше не писал, и как относиться к этим работам, как толковать их – и худсовету, и зрителям было совершенно непонятно.

Вот, например, только что вылупившийся из инкубаторского яйца генерал приходит в этот мир одетым по форме, с орденом на груди и кровью на клыках. Это что, сатира на Советскую армию? Или «1918-й год», скандальная совместная картина Брусиловского и Мосина, где Ленин изображён вне канона, – с ней что делать? Как это прикажете понимать? Картину сослали от греха подальше в Волгоградский музей, а Брусиловскому присвоили чуть ли не официальный ярлык формалиста. О шумном успехе и всесоюзном признании отныне следовало забыть, но запретить Мише рисовать так, как он хочет, не мог никто.

Даже самый мощный, живучий талант нуждается в поддержке, понимании, добром и умном слове. Брусиловскому везло на людей (иногда, впрочем, это везение на глазах превращалось в трагическое стечение обстоятельств, но об этом позже). В Свердловске Миша обрёл тех друзей-единомышленников, с которыми проживёт всю свою жизнь – и творческую, и человеческую. Виталий Волович, Герман Метелёв, Анатолий Калашников, Алексей Казанцев, Андрей Антонов… Каждый из них сказал своё (кто громче, кто тише) слово в искусстве. И каждый, пожалуй, понимал, что с ними рядом безусловный талант – крепко сбитый киевский мужичок, творчество которого вскормлено Филоновым и Пикассо, но при этом самобытно и оригинально.

В Свердловске Миша встретил свою любимую Крошку – красавицу-искусствоведа Таню Набросову. Крошка была выше Брусиловского на полголовы, обладала саркастическим складом ума, темпераментом артистки и наблюдательностью охотника. Миша уже побывал в браке, там родились дети, но семья распалась ещё до появления Тани, жена уехала в Израиль. То, что Крошка ничего не разрушила, ей было очень важно. Дружба с первой семьёй Брусиловского – не только с детьми, но и с бывшей супругой! – это для неё радость, и в том тоже Мишина заслуга.