Лузгин имел свои представления о приличиях, но даже не пытался осудить императора, которого он считал человеком в своем роде несчастным – много лет тому приходилось искать равновесие в отношениях с законной супругой, со взрослыми уже детьми и фавориткой, овладевшей им полностью – от тела и до рассудка. Куда уж тут, сравнивать семейные проблемы адъютанта и государя!

– Нам необходимо обыскать дворец. Предлагаю сделать это под видом ревизии, аккуратно, не поднимая шума. Включите меня в комиссию. Моему появлению во дворце никто не удивится, – адъютант решил больше не терзать генерала своими неожиданными предложениями и сразу раскрыл карты.

Дрентельн по-прежнему не отходил от окна. Там, склонив голову перед хлестким ветром, редкие прохожие сопротивлялись снежным зарядам, и только городовой, приставленный начальством для наблюдения за этим кварталом, никуда не спешил, а только лишь переминался с ноги на ногу, пытаясь согреться.

– Всем работать… – тихо сказал Дрентельн. – Найдите мне эту чертову типографию!

Сыщики встали, будто по команде, и направились к дубовой двери, только Лузгин не шелохнулся.

– Вам нужно отдельное указание, капитан второго ранга? – Дрентельн в окне увидел отражение адъютанта, оставшегося в кабинете.

– Ваше высокопревосходительство… Вы позволите быть мне искренним?

Обернувшись, генерал окинул Лузгина ледяным взглядом и продолжал молчать, что капитан воспринял как начало диалога.

– Я просил доклада наедине, потому что больше не считаю возможным информировать кого-то из коллег ни о своих умозаключениях, ни, уж тем более, о планах. Возможно, тогда дело сдвинется с мертвой точки.

Уловив в интонации адъютанта ноту откровения, генерал посчитал, что ему нужно перетерпеть еще несколько минут и выслушать своего нового сыщика:

– Сегодня вы, Леонид Павлович, не перестаете меня удивлять. Вы прикомандированы в Третье отделение якобы для помощи. В моем понимании – для надсмотра. И теперь вы говорите, что сами справитесь. Извольте объясниться…

– Вы меня не правильно поняли, господин генерал, – Лузгин из дальнего угла подошел к столу, но не сел в кресло для посетителей, а стал рядом с Дрентельном и тоже принялся разглядывать городового. – Ваше замечание по поводу гибели литератора совершенно справедливо. Я должен был предвидеть нечто подобное. Сплошные неудачи и провалы, и теперь, вот еще это убийство…

– Убийство? Во внутренней тюрьме, в одиночной камере? – сегодня генерал решил уже ничему не удивляться. Ему хотелось объясниться с адъютантом Великого князя, который своим рвением и сумасбродными планами полностью подрывал его авторитет.

– Именно. Его задушили шарфом, а потом подвесили на решетке.

– Кто? – в голосе генерала сквозило некоторое смирение, свойственное людям, уставшим от всего вокруг.

– Я пока не знаю. Только он дал нам ниточку, только раскрылся, только я доложил вам об этом в присутствии десятка человек, как той же ночью… Я прошу вас принимать мои доклады лично.

– Что вы этим хотите сказать? – генерал, осмысливая услышанное, подошел к секретеру, на котором, поблескивая лакированными боками, стоял трубочный набор, и, не повернув головы, развязал кисет с крупно порезанным табаком.

– Хочу сказать, что велика вероятность того, что заговорщики не только информированы о деятельности отделения, но и противостоят дознанию, используя своего человека в вашем штате.

Набив трубку меньше чем на половину, генерал поднес к обугленной горловине своей любимой трубки горящую спичку, и кабинет наполнился ароматом отменного табака.

– Вы кого-то подозреваете? – спичка, прогоревшая наполовину, отправилась в хрустальную пепельницу.

– Я буду наблюдать. Что-то должно измениться. Если мы ближайшее время продвинемся, то это может значить только одно – вы из списка подозреваемых исключены.

Прикрыв трубку двумя пальцами, генерал её энергично раскуривал, будто не обращая внимания на неслыханную дерзость капитана:

– Хорошо… Но, знаете ли… Я считаю, что ваше участие в ревизии будет лишним. Оно придаст нервозности. Есть во дворце люди, которые смогут это сделать спокойно, не вызывая никаких подозрений. Если в отделении завелся предатель, то он уже слышал вашу идею с осмотром дворца. И мою реакцию на это сумасшествие тоже слышал. Давайте на публике продолжим наше противостояние. Официально – я испрошу у государя санкцию на тщательный осмотр, и доведем до сведения личного состава, что нам было в этом отказано. А Зимний мы осмотрим втайне…

* * *

Матвей Маркович Фарафонтов четвертое утро подряд, стоя у дворцовых ворот, ведущих к черному входу, проклинал, на чем свет стоит, всех святых, отвечавших за погоду. Его суставы и душа ежедневно и отчаянно просились назад, в Ливадию. Туда, где тепло и сухо, где южное солнце взращивает краснобокие персики и тугие гроздья винограда, где назойливые цикады трещат в самый зной, чтобы затихнуть и дать слуху покой только к закату.

Даже трагическое крушение их поезда, в котором чуть не погиб он сам и его помощник Мишка Говоров, не отбило у старшего камер-фурьера Фарафонтова острое желание под любым предлогом вернуться в Крым. Михаил Маркович даже подумывал написать прошение на перевод в летнюю резиденцию, но, надо же такому случиться, имел неосторожность поделиться своими чаяниями с чиновником Третьего отделения Лузгиным, который опрашивал его после железнодорожной катастрофы.

Леонид Павлович показался старику Фарафонтову личностью незаурядной. Никаких этих напыщенных, полных официоза фраз, ни единой ноты чванства или высокомерия – капитана второго ранга, как он представился, совершенно невозможно было поставить в один ряд со служаками дворцовой полиции или с любым из начальствующих жандармов. Лузгина интересовали любые мелочи, даже не имевшие прямого отношения к дознанию. К примеру, чем по вечерам трапезничает Е.И.В., или как государь предпочитает проводить время перед отходом ко сну, а уж тема, связанная с княжной Долгоруковой, так вообще не для протокола.

Каким-то непостижимым образом скрытный и замкнутый Фарафонтов разоткровенничался с этим Лузгиным, а потом и вовсе включил его в тот круг людей, которым можно довериться. Леонид Павлович частенько захаживал во дворец, чтобы перекинуться со старшим камер-фурьером несколькими словами, особенно последнее время. Все больше спрашивал о придворных новостях и сплетнях, о кухне, лейб-гвардейцах, о конюхах и птичниках, обо всем спрашивал.

– Уж не записали ли вы, почтенный Леонид Павлович, меня в свою агентуру? – однажды набравшись смелости, спросил его Фарафонтов.

– Мы оба служим Его императорскому величеству. Вы по-своему, я по-своему. Какая уж тут агентура? Секретов ведь мы из наших бесед не делаем, да и денег вы за помощь не получаете, – с некоторым налетом обиды ответил Лузгин.

– Так может, лучше бы вам у гофмейстера справиться? Все же, больше моего знает. Начальство всё-таки.