Она видела - слушают ее, все молчат; чувствовала - думаютлюди, тесно окружая ее, и в ней росло желание - теперь уже ясное для нее -желание толкнуть людей туда, за сыном, за Андреем, за всеми, кого отдали в рукисолдат, оставили одних.

Оглядывая хмурые, внимательные лица вокруг, она продолжала смягкой силой:

- Идут в мире дети наши к радости, - пошли они ради всех иХристовой правды ради - против всего, чем заполонили, связали, задавили насзлые наши, фальшивые, жадные наши! Сердечные мои - ведь это за весь народподнялась молодая кровь наша, за весь мир, за все люди рабочие пошли они!.. Неотходите же от них, не отрекайтесь, не оставляйте детей своих на одиноком пути.Пожалейте себя… поверьте сыновним сердцам - они правду родили, ради еепогибают. Поверьте им!

У нее порвался голос, она покачнулась, обессиленная, кто-топодхватил ее под руки…

- Божье говорит! - взволнованно и глухо выкрикнул кто-то. -Божье, люди добрые! Слушай! Другой пожалел:

- Эх, как убивается! Ему возразили с упреком:

- Не убивается она, а нас, дураков, бьет, - пойми! Взвилсянад толпой высокий, трепетный голос:

- Православные! Митя мой - душа чистая, - что он сделал? Онза товарищами пошел, за любимыми… Верно говорит она, - за что мы детей бросаем?Что нам худого сделали они? Мать задрожала от этих слов и откликнулась тихимислезами.

- Иди домой, Ниловна! Иди, мать! Замучилась! - громко сказалСизов.

Был он бледен, борода у него растрепалась и тряслась. Вдругнахмурив брови, он окинул всех строгими глазами, весь выпрямился и внятносказал:

- Задавило на фабрике сына моего, Матвея, - вы знаете. Ноесли бы жив был он - сам я послал бы его в ряд с ними, с теми, - сам сказал бы:«Иди и ты, Матвей! Иди, это - верно, это - честное!»

Он оборвался, замолчал, и все угрюмо молчали, властнообъятые чем-то огромным, новым, но уже не пугавшим их. Сизов поднял руку,потряс ею и продолжал:

- Старик говорит, - вы меня знаете! Тридцать девять летработаю здесь, пятьдесят три года на земле живу. Племянника моего, мальчонкучистого, умницу, опять забрали сегодня. Тоже впереди шел, рядом с Власовым, -около самого знамени…

Он махнул рукой, съежился и, взяв руку матери, сказал:

- Женщина эта правду сказала. Дети наши по чести жить хотят,по разуму, а мы вот бросили их, - ушли, да! Иди, Ниловна…

- Родные вы мои! - сказала она, окидывая всех заплаканнымиглазами. - Для детей - жизнь, для них - земля!..

- Иди, Ниловна! На, палку-то, возьми, - говорил Сизов,подавая ей обломок древка.

На мать смотрели с грустью, с уважением, гул сочувствияпровожал ее. Сизов молчаливо отстранял людей с дороги, они молча сторонились и,повинуясь неясной силе, тянувшей их за матерью, не торопясь, шли за нею,вполголоса перекидываясь краткими словами.

У ворот своего дома она обернулась к ним, опираясь наобломок знамени, поклонилась и благодарно, тихо сказала:

- Спасибо вам…

И снова вспомнив свою мысль, - новую мысль, которую,казалось ей, родило ее сердце, - она проговорила:

- Господа нашего Иисуса Христа не было бы, если бы люди непогибли во славу его…

Толпа молча смотрела на нее.

Она еще поклонилась людям и вошла в свой дом, а Сизов,нагнув голову, вошел с нею.

Люди стояли у ворот, говорили о чем-то.

И расходились, не торопясь.

Остаток дня прошел в пестром тумане воспоминаний, в тяжелойусталости, туго обнявшей тело и душу. Серым пятном прыгал маленький офицерик,светилось бронзовое лицо Павла, улыбались глаза Андрея.

Она ходила по комнате, садилась у окна, смотрела на улицу,снова ходила, подняв бровь, вздрагивая, оглядываясь, и, без мысли, искалачего-то. Пила воду, не утоляя жажды, и не могла залить в груди жгучего тлениятоски и обиды. День был перерублен, - в его начале было - содержание, а теперьвсе вытекло из него, перед нею простерлась унылая пустошь, и колыхалсянедоуменный вопрос:

«Что же теперь?..»

Пришла Корсунова. Она размахивала руками, кричала, плакала ивосторгалась, топала ногами, что-то предлагала и обещала, грозила кому-то. Всеэто не трогало мать.

- Ага! - слышала она крикливый голос Марьи. - Задели-такинарод! Встала фабрика-то, - вся встала!

- Да, да! - говорила тихо мать, качая головой, а глаза еенеподвижно разглядывали то, что уже стало прошлым, ушло от нее вместе с Андрееми Павлом. Плакать она не могла, - сердце сжалось, высохло, губы тоже высохли, иво рту не хватало влаги. Тряслись руки, на спине мелкой дрожью вздрагивалакожа.

Вечером пришли жандармы. Она встретила их без удивления, безстраха. Вошли они шумно, и было в них что-то веселое, довольное. Желтолицыйофицер говорил, обнажая зубы:

- Ну-с, как поживаете? Третий раз встречаемся мы, а? Онамолчала, проводя по губам сухим языком. Офицер говорил много, поучительно, оначувствовала, что ему приятно говорить. Но его слова не доходили до нее, немешали ей. Только когда он сказал: «Ты сама виновата, матушка, если не умелавнушить сыну уважения к богу и царю…», она, стоя у двери и не глядя на него,глухо ответила:

- Да, нам судьи - дети. Они осудят по правде за то, чтобросаем мы их на пути таком.

- Что? - крикнул офицер. - Громче!

- Я говорю: судьи - дети! - повторила она, вздыхая. Тогда онзаговорил о чем-то быстро и сердито, но слова его вились вокруг, не задеваямать.

В понятых была Марья Корсунова. Она стояла рядом с матерью,но не смотрела на нее, и, когда офицер обращался к ней с каким-нибудь вопросом,она, торопливо и низко кланяясь ему, однообразно отвечала:

- Не знаю, ваше благородие! Женщина я необразованная,занимаюсь торговлей, по глупости моей, ничего не знаю…

- Ну, молчи! - приказывал офицер, шевеля усами. Онакланялась и, незаметно показывая ему кукиш, шептала матери:

- На-ко, выкуси!

Ей приказали обыскать Власову. Она замигала глазами,вытаращила их на офицера и испуганно сказала:

- Ваше благородие, не умею я этого! Он топнул ногой,закричал. Марья опустила глаза и тихо попросила мать:

- Что же, - расстегнись, Пелагея Ниловна… Ошаривая иощупывая ее платье, она, с лицом, налитым кровью, шептала:

- Ах, собаки, а?

- Ты что-то говоришь там? - сурово крикнул офицер,заглядывая в угол, где она обыскивала.

- По женскому делу, ваше благородие! - пробормотала Марьяиспуганно.