Софья снова закурила папиросу, ласково и молча освещая лицоматери своими серыми глазами.

- Вы говорите - побег устроить? Ну, а как же он жить будет -беглый? - поставила мать волновавший ее вопрос.

- Это пустяки! - ответила Софья, наливая себе еще кофе. -Будет жить, как живут десятки бежавших… Я вот только что встретила и проводилаодного,

- тоже очень ценный человек, - был сослан на пять лет, апрожил в ссылке три с половиной месяца…

Мать пристально посмотрела на нее, улыбнулась и, качаяголовой, тихо сказала:

- Нет, видно, смял меня этот день, Первое мая! Неловко мнекак-то, и точно по двум дорогам сразу я иду: то мне кажется, что все понимаю, авдруг как в туман попала. Вот теперь вы, - смотрю на вас - барыня, - занимаетесьэтим делом… Пашу знаете - и цените его, спасибо вам…

- Ну, уж это вам спасибо! - засмеялась Софья.

- Что - я? Не я его этому научила! - вздохнув, сказала!мать.

Софья положила окурок на блюдце своей чашки, тряхнулаголовой, ее золотистые волосы рассыпались густыми прядями по спине, и она ушла,сказав:

- Ну, мне пора снять с себя все это великолепие…

К вечеру явился Николай. Обедали, и за обедом Софьярассказывала, посмеиваясь, как она встречала и прятала бежавшего из ссылкичеловека, как боялась шпионов, видя их во всех людях, и как смешно вел себяэтот беглый. В тоне ее было что-то, напоминавшее матери похвальбу рабочего,который хорошо сделал трудную работу и - доволен.

Теперь она была одета в легкое широкое платье стальногоцвета. Она казалась выше ростом в этом платье, глаза ее как будто потемнели, идвижения стали более спокойными.

- Тебе, Софья, - заговорил Николай после обеда, - придетсявзять еще дело. Ты знаешь, мы затеяли газету для деревни, но связь с людьмиоттуда потеряна благодаря последним арестам. Вот только Пелагея Ниловна можетуказать нам, как найти человека, который возьмет распространение газеты насебя. Ты с ней поезжай туда. Нужно - скорее.

- Хорошо! - покуривая папиросу, сказала Софья. - Едем,Пелагея Ниловна?

- Что ж, поедемте…

- Далеко?

- Верст восемьдесят…

- Чудесно!.. А теперь я поиграю. Вы как, Пелагея Ниловна,можете потерпеть немного музыки?

- Вы меня не спрашивайте - будто нет меня тут! - сказаламать, усаживаясь в уголок дивана. Она видела, что брат и сестра как бы необращают на нее внимания, и в то же время выходило так, что она все времяневольно вмешивалась в их разговор, незаметно вызываемая ими.

Вот слушай, Николай! Это - Григ. Я сегодня привезла - Закройокна.

Она открыла ноты, не сильно ударила по клавишам левой рукой.Сочно и густо запели струны. Вздохнув глубоко, к ним прилилась еще нота,богатая звуком. Из-под пальцев правой руки, светло звеня, тревожной стаейполетели странно прозрачные крики струн и закачались, забились, как испуганныептицы, на темном фоне низких нот.

Сначала мать не трогали эти звуки, в их течении она слышалатолько звенящий хаос. Слух ее не мог поймать мелодии в сложном трепете массынот. Полудремотно она смотрела на Николая, сидевшего, поджав под себя ноги, вдругом конце широкого дивана, разглядывала строгий профиль Софьи и голову ее,покрытую тяжелой массой золотистых волос. Луч солнца сначала тепло освещалголову и плечо Софьи, потом лег на клавиши рояля и затрепетал под пальцамиженщины, обнимая их. Музыка наполняла комнату все теснее и незаметно для материбудила ее сердце.

И почему-то пред ней вставала из темной ямы прошлого однаобида, давно забытая, но воскресавшая теперь с горькой

ясностью. Однажды покойник муж пришел домой поздно ночью,сильно пьяный, схватил ее за руку, сбросил с постели на пол, ударил в бок ногойи сказал:

- Ступай вон, сволочь, надоела ты мне!

Она, чтобы защитить себя от его ударов, быстро взяла на рукидвухлетнего сына и, стоя на коленях, прикрылась его телом, как щитом. Онплакал, бился у нее в руках, испуганный, голенький и теплый.

- Ступай! - ревел Михаил.

Она вскочила на ноги, бросилась в кухню, накинула на плечикофту, закутала ребенка в шаль и молча, без криков и жалоб, босая, в однойрубашке и кофте сверх нее, пошла по улице. Был май, ночь была свежа, пыль улицыхолодно приставала к ногам, набиваясь между пальцами. Ребенок плакал, бился.Она раскрыла грудь, прижала сына к телу и, гонимая страхом, шла по улице, шла,тихонько баюкая:

- О-о-о… о-о-о!..

А уже светало, ей было боязно и стыдно ждать, что кто-нибудьвыйдет на улицу, увидит ее, полунагую. Она сошла к болоту и села на землю подтесной группой молодых осин. И так сидела долго, объятая ночью, неподвижноглядя во тьму широко раскрытыми глазами, и боязливо пела, баюкая уснувшегоребенка и обиженное сердце свое…

- О-о-о… о-о-о… о-о-о!..

В одну из минут, проведенных ею там, над головой еемелькнула, улетая вдаль, какая-то черная тихая птица - она разбудила ее,подняла. Дрожа от холода, она пошла домой, навстречу привычному ужасу побоев иновых обид…

Последний раз вздохнул гулкий аккорд, безразличный,холодный, вздохнул и замер.

Софья обернулась, негромко спрашивая брата:

- Понравилось?

- Очень! - сказал он, вздрогнув, как разбуженный. -

Очень…

В груди матери пело и дрожало эхо воспоминаний. И где-тосбоку, стороной, развивалась мысль:

«Вот, - живут люди, дружно, спокойно. Не ругаются, не пьютводки, не спорят из-за куска… как это есть у людей черной жизни…»

Софья курила папиросу. Она курила много, почти беспрерывно.

- Это любимая вещь покойника Кости! - сказала она, торопливозатягиваясь дымом, и снова взяла негромкий, печальный аккорд. - Как я любилаиграть ему. Какой он чуткий был, отзывчивый на все, - всем полный…

«О муже вспоминает, должно быть, - мельком отметила мать. -А - улыбается…»

- Сколько дал мне счастья этот человек… - тихо говорилаСофья, аккомпанируя своим думам легкими звуками струн. - Как он умел жить…

- Да-а! - сказал Николай, теребя бородку. - Певучая душа!..

Софья бросила куда-то начатую папиросу, обернулась к материи спросила ее:

- Вам не мешает мой шум, нет?

Мать ответила с досадой, которую не могла сдержать:

- Вы меня не спрашивайте, я ничего не понимаю. Сижу, слушаю,думаю про себя…

- Нет, вы должны понимать! - сказала Софья. - Женщина неможет не понять музыку, особенно если ей грустно…