- Надо почистить…

Он провел пальцами по тусклому металлу, поднес палец к носуи серьезно посмотрел на него. Мать ласково усмехнулась.

Когда она легла спать и вспомнила свой день, она удивленноприподняла голову с подушки, оглядываясь. Первый раз за всю жизнь она была вдоме у чужого человека, и это не стесняло ее. Она думала о Николае заботливо,чувствовала желание сделать для него все как можно лучше, вложить что-толасковое, греющее в его жизнь. Ее трогала за сердце неловкость, смешноенеумение Николая, его отчужденность от обычного и что-то мудро-детское в светлыхглазах. Потом ее мысль упруго остановилась на сыне, и перед нею сноваразвернулся день Первого мая, весь одетый в новые звуки, окрыленный новымсмыслом. И горе этого дня было, как весь он, особенное, - оно не сгибало головук земле, как тупой, оглушающий удар кулака, оно кололо сердце многими уколами ивызывало в нем тихий гнев, выпрямляя согнутую спину.

«Идут в мире дети», - думала она, прислушиваясь к незнакомымзвукам ночной жизни города. Они ползли в открытое окно, шелестя листвой впалисаднике, прилетали издалека усталые, бледные и тихо умирали в комнате.

Рано утром она вычистила самовар, вскипятила его, бесшумнособрала посуду и, сидя в кухне, стала ожидать, когда проснется Николай.Раздался его кашель, и он вошел в дверь, одной рукой держа очки, другойприкрывая горло. Ответив на его приветствие, она унесла самовар в комнату, а онстал умываться, расплескивая на пол воду, роняя мыло, зубную щетку и фыркая насебя.

За чаем Николай рассказывал ей:

- Я занимаюсь в земской управе очень печальной работой -наблюдаю, как разоряются наши крестьяне… И, улыбаясь виновато, повторил:

- Люди, истощенные голодом, преждевременно ложатся в могилы,дети родятся слабыми, гибнут, как мухи осенью, - мы все это знаем, знаемпричины несчастия и, рассматривая их, получаем жалование. А дальше ничего,собственно говоря…

- А вы кто - студент? - спросила она его.

- Нет, я учитель. Отец мой - управляющий заводом в Вятке, ая пошел в учителя. Но в деревне я стал мужикам книжки давать, и меня за этопосадили в тюрьму. После тюрьмы - служил приказчиком в книжном магазине, но -вел себя неосторожно и снова попал в тюрьму, потом - в Архангельск выслали. Таму меня тоже вышли неприятности с губернатором, меня заслали на берег Белогоморя, в деревушку, где я прожил пять лет.

Его говорок звучал в светлой, залитой солнцем комнатеспокойно и ровно. Мать уже много слышала таких историй и никогда не понимала -почему их рассказывают так спокойно, относясь к ним, как к чему-то неизбежному?

- Сестра моя сегодня приедет! - сообщил он.

- Замужняя?

- Вдова. Муж у нее был в Сибирь сослан, но бежал оттуда иумер от чахотки за границей два года тому назад…

- Она моложе вас?

- Старше на шесть лет. Я ей очень многим обязан. Вот выпослушайте, как она играет! Это ее пианино… здесь вообще много ее вещей, мои -книги…

- А она где живет?

- Везде! - ответил он, улыбаясь. - Где есть нужда в смеломчеловеке, там и она.

- Тоже - в этом деле? - спросила мать.

- Конечно! - сказал он.

Он скоро ушел на службу, а мать задумалась об «этом деле»,которое изо дня в день упрямо и спокойно делают люди. И она почувствовала себяперед ними, как перед горою в ночной час.

Около полудня явилась дама в черном платье, высокая истройная. Когда мать отперла ей дверь, она бросила на пол маленький желтыйчемодан и, быстро схватив руку Власовой, спросила:

- Вы Павла Михайловича мама, так?

- Да, - ответил! мать, смущенная ее богатым костюмом.

- Я вас такой и представляла себе! Брат писал, что вы будетежить у него! - говорила дама, снимая перед зеркалом шляпу. - Мы с ПавломМихайловичем давно друзья. Он рассказывал мне про вас.

Голос у нее был глуховатый, говорила она медленно, нодвигалась сильно и быстро. Большие серые глаза улыбались молодо и ясно, а нависках уже сияли тонкие лучистые морщинки, и над маленькими раковинами ушейсеребристо блестели седые волосы.

- Есть хочу! - заявила она. - Теперь бы чашку кофе выпить…

- Сейчас я сварю! - отозвалась мать и, доставая кофейныйприбор из шкафа, тихонько спросила: - А разве Паша говорив обо мне?

- Много…

Она вынула маленький кожаный портсигар, закурила папиросу и,расхаживая по комнате, спрашивала:

- Вы сильно боитесь за него?

Наблюдая, как дрожат синие языки огня спиртовой лампы подкофейником, мать улыбалась. Ее смущение перед дамой исчезло в глубине радости.

«Так он обо мне рассказывает, хороший мой!» - думала она, асама медленно говорила: - Конечно, - нелегко, но раньше было бы хуже, - теперья знаю - не один он…

И, глядя в лицо женщины, спросила ее:

- А как ваше имя?

- Софья! - ответила та.

Мать зорко присматривалась к ней. В этой женщине было что-торазмашистое, слишком бойкое и торопливое.

Быстро прихлебывая кофе, она уверенно говорила:

- Главное, чтобы все они недолго сидели в тюрьме, скорее быосудили их! А как только сошлют - мы сейчас же устроим Павлу Михайловичу побег,- он необходим здесь.

Мать недоверчиво взглянула на Софью, а та, поискав глазами,куда бы бросить окурок папиросы, сунула его в землю цветочной банки.

- Портятся от этого цветы! - машинально заметила мать.

- Извините! - сказала Софья. - Николай тоже всегда говоритмне это! - И, вынув из банки окурок, она выбросила его за окно.

Мать смущенно взглянула в лицо ей и виновато проговорила:

- Вы извините меня! Я это так сказала, не подумав. Разве ямогу учить вас?

- А почему и не учить, если я неряха? - отозвалась Софья,пожав плечами. - Готов кофе? Спасибо! А почему одна чашка? Вы не будете пить?

И вдруг, взяв мать за плечи, привлекая к себе и заглядывая вглаза, она удивленно спросила:

- Неужели вы стесняетесь? Мать, улыбаясь, ответила:

- Только что я вам насчет окурка сказала, а вы меняспрашиваете - не стесняюсь ли!

И, не скрывая своего удивления, она заговорила, как быспрашивая:

- Вчера к вам приехала, а веду себя как дома, ничего небоюсь, говорю что хочу…

- Так и нужно! - воскликнула Софья.

- У меня голова кружится, и как будто я - сама себе чужая, -продолжала мать. - Бывало - ходишь, ходишь около человека прежде чем что-нибудьскажешь ему от души, а теперь - всегда душа открыта, и сразу говоришь такое,чего раньше не подумала бы…