в правительстве. И постоянно спрашивают — почему же наше правительство не делает того же самого? И не хотят понимать, что наше правительство считает, что на чужом горе собственное счастье не построишь…

— Но пропаганду не прекращают, — усмехнулся я горько.

— Конечно не прекращают. И никогда не прекратят, пока мы развиваемся. Всегда будут говорить, что у соседа и газон выше, и трава гуще, да вот только по факту… Пока что лучше нашей страны нет. Тут что самое главное? Стабильность! Родился — вот тебе ясли, вот садик, школа, институт. Пожалуйста, поступай и трудись на благо Родины. Хочешь жить хорошо? Не ленись и выступай, тогда тебя заметят, вознаградят и прочее, прочее, прочее. Ведь когда отучился, то уже знаешь, что дальше будет рабочее место. А в той же Америке ещё поди побегай по собеседованиям, покажи себя с самой лучшей стороны.

— Это да, но это-то как раз и не показывают нашей молодежи. Нашим показывают веселье под пальмами и глобальную вседозволенность…

— Вседозволенность, — хмыкнул Зинчуков. — Да вот только нет той вседозволенности. Есть полицейское государство, где всё жестко контролируется и есть картинка для остального мира. Хм… Ты знаешь, подобная пропаганда была уже проведена в своё время и здорово поднасрала одной стране… В общем, я дико жалею участников детского крестового похода древней Франции в тысяча двести двенадцатом году под предводительством пастушка Этьена. Детишки думали, что своим святым шествием спасут Иерусалим и весь христианский мир. Сами погибли и страну свою поставили на грань катастрофы. Почитай у Бертольда Брехта, чем закончился детский крестовый поход — финал тот же, что и в древности. И всё это от желания найти лучший мир…

— Они хотя бы хотят этот мир найти…

— А нечего его искать, — ответил Зинчуков жестко. — Его строить нужно. Вот этими вот руками, порой по пояс в дерьме, но строить. Делать всё так, чтобы наши дети жили лучше, но обязательно рассказывать им, что пришлось перенести родителям, чтобы сыновья и дочери могли стать лучшими копиями своих родителей. Чтобы знали дети, кому они обязаны, кого за труд должны благодарить. Чтобы не сдавали родителей в дома престарелых, а сами ухаживали за отцами и матерьми… И чтобы дети перенимали желание родителей делать будущее страны лучше… И чтобы стояли до конца, пресекая все попытки поработить свою Отчизну!

Зинчуков говорил, а на щеках его играли желваки. Похоже, что это его взволновало не на шутку.

— Но это же молодежь, — примирительно сказал я. — Поиграет в свои протесты, побесится, да и успокоится.

— Успокоится… Хорошо бы, если бы успокоилась. А если этими настроениями воспользуются наши противники? Да что там говорить, вон твоя Тамара ставит в пример тех же французов. Побесились? Успокоились? А жизнь для них стала лучше? Они требовали академических и сексуальных свобод, а что получили взамен? Только то, что де Голль справился с подобной революцией своими силами, избавило молодых людей от войны — лекарства против морщин.

Я невольно вздернул брови. Ещё одна строчка из моего времени. А ведь этим словам ещё как минимум пятнадцать лет не положено появляться.

Глядя на меня, Зинчуков улыбнулся и продолжил:

— Чего? Не слышал новую песню, что гуляет по подворотням? Про звезду по имени Солнце?

Я откашлялся. Взглянул ещё раз на сидевшего напротив майора:

— Я не совсем понимаю, о какой песне идет речь? Что-то новомодное? Так я не слышал — учеба там…

— Ага, учеба, спасение пожилых артистов из-под машин, секции дзюдо и новые знакомства. Да, очень много всякого накопилось, чтобы обращать внимание на уличное творчество, — расплылся в улыбке майор.

Я заставил и свои губы растянуться в улыбке. Прямо-таки раздвинул их в стороны, но аккуратно, чтобы не получился оскал, а хоть какое-то подобие вежливой улыбки.

— Да, песня хорошая, душевная. Прямо-таки слушаешь и понимаешь — к молодежи она обращается. Обращается ещё и с тем, что против войны, что может быть полет Икара, что может быть мир без чинов и имен. В общем, хорошая песня, направленная в глубину души, способная взбудоражить и потрясти. Не слышал такую? Нет? Так я могу и напеть. У тебя же есть гитара?

Я кивнул, а после кивнул на комнату, мол, там она находится. Мы с Зинчуковым перешли из кухни в комнату, где он взял гитару и начал неторопливо перебирать струны. Я узнал мотив. Немного измененный, не совсем тот, который я помнил по своему прошлому. После узнал и слова Виктора Робертовича Цоя. Вот только в этом времени этому самому барду времени перемен было всего одиннадцать лет и вряд ли он был способен сотворить что-то подобное.

Гитара прозвенела в последний раз, а после замолчала, прихлопнутая ладонью Зинчукова. Он выжидательно посмотрел на меня.

— Ну что, Сеня, узнал песню из своего времени? — спросил наконец Зинчуков.

Глава 24

— Так узнал или нет? Или в твоём времени такое уже не поют? Ну, в твоей реальности…

Да, сказать, что я был слегка ошарашен, это означало бы ничего не сказать. Как будто Зинчуков схватил гитару за риф и ударил декой по башке. По моей башке.

В твоём времени… в твоей реальности…

Такое мог сказать только человек, который шутит, вот только на лице Зинчукова сохранялась очень и очень серьезное выражение. Он явно не шутил. Вечный остряк и балагур, на сей раз он было совершенно серьезен.

Но всё-таки до конца быть уверенным нельзя, поэтому я произнес:

— Да кто его знает. На лавочках с ребятами сидеть особенно времени нет, а вот на картошке такого не слышал…

— Ага, всё-таки решил слегка поломать комедию? Ну что же, товарищ майор Семен Михайлович Ерин, придется вас предупредить, что всё сказанное вами в качестве отмазки, будет принято мной как неуважение и как презрительный плевок в лицо. А ведь я немало для вас сделал, товарищ майор. Не заслужил я подобного…

Я молча смотрел на него. Ни тени ухмылки на лице, ни штриха той победной маски, которая обычно надевается усталыми следователями при разоблачении преступника. Артем Григорьевич Зинчуков не отводил взгляда.

— Как давно? — спросил я.

— Да уже прилично. Нарисовался в поезде, а потом начал подтверждать свою необычность поведением. Тогда-то мы и решили, что ты один из наших. Тогда-то и взяли на карандаш, а потом ещё и у Корнева раскрылся, как роза алая. Пантелеймон