— Видишь, какого цвета голова слона? — спросил Зинчуков, когда я отставил заварник в сторону и вернулся к подъеданию остатков на тарелке.

— Ну, зеленого. И что? — спросил я.

— А то, что это чай высшего сорта! Мог бы и оценить мои старания, молодой чумодан. Вон, в магазинах у всех слонов головы синие, это первый сорт, а тут… Высший сорт! — поднял вверх палец Зинчуков. — Это же надо понимать!

Я не стал говорить, что высший сорт отличался от первого тем, что индийского чая тут была треть, а две трети грузинского. А в первом сорте была смесь чаев с Индии, Мадагаскара, Цейлона и больше половины из Грузии. Не стал говорить, чтобы не развеивать веру в то, что в пачке действительно индийский чай. Тем более, что пах он неплохо, от одного запаха в кровь поступала бодрость.

— Вкусный чай, — дипломатически заметил я. — Неплохой.

— Неплохой, — фыркнул Зинчуков. — Я тебе как-нибудь из поездок заморские чаи привезу, вот тогда попробуешь, вот тогда скажешь — плохой этот чай или не очень?

Я не стал говорить, что в своё время пивал разные чаи, разных сортов и с разными добавками. Всё-таки в моей России всяких-разных чаев было хоть попой жуй — на любой изыскательный вкус найдется. Главное, чтобы была возможность заплатить за этот чай.

И чтобы продавцы не очень лютовали, а то на память пришел один эпизод, когда по службе ехал из Москвы в Иваново и затарился в Щелково зеленым чаем «Жемчужина Дракона». Немного, всего сто грамм, но и цена была сто рублей, что не ощутимо била по военному карману. Сделали остановку во Владимире, в крупном магазине, и там глаз тоже зацепился за этот чай. Но он уже стоил четыреста рублей. На вопрос — почему так дорого? Был ответ — это прямые поставки из Китая, чай элитный и прочее, прочее, прочее. В общем, у кого сколько наглости хватало, тот такую цену и ставил.

А вот в СССР с чаем была напряженка, впрочем, как и с кофе. Приходилось обходиться тем, что есть. Ну да мне не привыкать, тем более, что ещё с лета насушил Иван-чая вперемешку с боярышником. Вполне себе достойная заварка получилась. Можно было добавить йод для цвета, но это я посчитал излишним баловством.

После того, как с завтраком было покончено, я убрал со стола. После этого Зинчуков взялся было за газету, но я с выжидательным видом уселся напротив и уставился на бумажную стену. Молчание затягивалось, но я умел терпеть.

Три минуты. Да, три минуты молчания, а потом бумажная стена рухнула. Зинчуков убрал её в сторону и мрачно посмотрел на меня. От недавней веселости не осталось и следа.

— Ну, докладывай, — сказал он. — Давай всё четко и по существу.

Я как мог кратко выложил всё, что со мной произошло за время отсутствия Зинчукова. Он молча слушал и только методично постукивал пальцем по газете. Как будто заносил информацию на подкорочку.

Рассказал о взаимоотношениях в коллективе, об учебе, о том, что есть нормальные ребята, а есть те, кто слушает «Радио Свободу» и косится на Запад. Что витают в воздухе идеи французского студенческого восстания, что джинсы и прочие шмотки вводятся в разряд чуть ли не икон. Что да, есть такие настроения, которые требуют пристального внимания…

А также рассказал про встречу с Леоновым и Куравлевым. Немного упомянул про вечернюю поездку после. В общих чертах отчитался о проделанной работе и о том, что пока что все ниточки сходятся на Дамирове и его команде, что не чисто ребята играют и своими действиями подрывают устои адекватного строя.

— Знаешь, Сень… Или Миха, если уж называть тебя нынешним именем, мне как-то Вягилев рассказал такую историю… Довелось когда-то работать лесорубом в оторванном от мира таежном поселке на БАМе — он называется Новый Уоян. Там появилась группка условно освобожденных. Работали хорошо и умело. Сплотили вокруг себя часть бамовцев. Говорили вроде все верно: начальство зажралось, дает дырявые валенки и дефективные топоры. Мол, надо брать в поселке власть в свои руки и справедливо распределять спирт и кухарок. Кто против справедливости — "опустим" по понятиям… Тогда пришлось Вягилеву создать свой отряд самообороны и, так сказать, купировать эти порывы. Иначе бы магистраль, уверен, не была построена до сих пор. А дырявые валенки действительно были… Но за это кому надо прилетел кусочек свинца.

— Во как, непрост оказался наш Сергей Борисович. И на БАМе успел побывать, — мотнул я головой.

— Да уж, где нам только побывать не пришлось, пока тут не осели, — вздохнул со странной интонацией майор.

Я не совсем понял его. Смысл сказанной фразы дошел до меня позднее.

— А у нас снова начали падать самолеты, — со вздохом произнес Зинчуков. — Вот один тридцатого сентября под Свердловском упал, а ещё один совсем недавно в Подмосковье. Тринадцатого октября, в Подольском районе… Похоже, что наши недруги снова активизировались. Мало мы им по щам в своё время дали, придется напомнить о себе ещё раз.

— И на этот раз есть какие-нибудь зацепки?

— Есть. Зацепки всегда есть. И по этим зацепкам ведется отработка, но… в общем, будем продолжать работать, Миха. Ты вон тоже работаешь и весьма успешно, как я посмотрю. Вон, Тамару сумел переубедить, а это уже немало.

— Чего там, — отмахнулся я. — От девчонки чего будет-то? Чего она сможет?

— А то и сможет, что среди подруг вес имеет, слово сказать может. А уж те понесут эти слова дальше и будут капать на мозги ребятам. Мозг молодых ребят так устроен, что восприимчив к словам тех, кто им наиболее симпатичен, вот и будут впитывать мудрость женскую. И потом эту мудрость смогут подтвердить информацией из газет и журналов, с экранов телевизоров. Ведь пропаганда в первую очередь касается как раз молодых, это к старым она менее эффективна, так как старики видели войну и знают, что такое «хорошо» и что такое «плохо». А молодые этого ничего не видели, они… как французские студенты, были выращены в более-менее тепличных условиях, и конечно же косятся на Запад, где яркие огни, жизнь, полная радости и безудержного веселья. Вот только не понимают молодые, что за эту жизнь расплачиваются угнетенные и ограбленные индейцы и негры. Нашим молодым кажется, что это всё для американцев организовали умные и справедливые люди