– И как, по-твоему, они это сделают?

– Обанкротив фирму и подведя ее под судебный надзор как неплатежеспособное предприятие. А потом прибрав к рукам в последний момент.

– Ты поэтому меня в тот раз спрашивала о prepack cession?

– Не знаю… уже не помню.

– Потому что подобный фокус – это self-dealing[10], и считается преступлением…

– Во Франции за такое не наказывают, в Штатах – быть может, но не во Франции.

– Только не говори мне, что предпринимательское право во Франции менее сурово, чем в Штатах. В любом случае мошенническое увеличение пассива выдает намерение умышленного банкротства, а это даже во Франции наказывается тюремным заключением… Если хочешь, я напущу на них наших юристов, и клянусь тебе, что оба этих козла доиграются до запрета на предпринимательство, а могут даже оказаться в тюряге…

– Нет, Ричард, хоть я тебе и пожаловалась, но в действительности я ни в чем не уверена, я всего лишь предполагаю это. Не думаю, что Фабиан способен на такой предательский поступок.

Она знала, что Ричарду Фабиан никогда не нравился, это было что-то вроде абстрактной ревности, которая заставляла его держаться отстраненно. Она не хотела больше говорить обо всем этом, но прежде всего не хотела предстать в образе женщины, которая увязла в запутанной ситуации. Внутри пары силовые взаимоотношения развиваются в зависимости от карьерных успехов супругов, а рядом с Ричардом, которому все удавалось, она чувствовала себя почти виноватой в своих неудачах.

– Знаешь, Аврора, заниматься бизнесом – это все равно что выйти на ринг, надо сразу же начинать бить, а иначе будут бить тебя. Но еще на ринге видно, что там происходит, по крайней мере, это ясно всем, тогда как в бизнесе все удары наносятся исподтишка, так что удар Фабиана меня бы не удивил. Я тебе всегда говорил, что он для меня мелкая рыбешка, а мелкие рыбешки всегда мечтают стать большими, больше тех, кто их лопает, и знаешь зачем? Чтобы лопать их в свой черед, и они все делают ради этого. Тебе надо бить, Аврора, надо бить!

– Хватит говорить со мной, как с ребенком или как с теми прыщавыми инженерами, с которыми ты проводишь переговоры.

– Э, давай успокоимся, я ведь просто хочу помочь тебе, вот и все!

– Не говори мне, что я должна делать или думать…

– Ладно, слушай, поступай как знаешь, а я, со своей стороны, переговорю об этом с юристами из «Латман и Клири», завтра же им позвоню, просто чтобы узнать их мнение…

И он сделал тогда жест, лишивший ее дара речи, – слегка погладил ее по лицу и немного по-отечески чмокнул в висок.

– Нет, Ричард, ты не скажешь об этом никому, а не то я бог знает что подумаю, все будет в порядке, я уже попросила совета и все будет хорошо.

– Совета?

– Да, я попросила совета в компании по взысканию долгов, и это хорошо, все уладится.

– Но, Аврора, тебе же адвокаты нужны, а не советы, сегодня ничего нельзя сделать без адвокатов, я им позвоню завтра и…

– Нет, нет. Я не хочу все валить в кучу, мы же всегда клялись не смешивать работу и семью.

– Послушай, Аврора, если я брошу на это дело «Латмана и Клири», то прошу тебя верить, что…

– Ричард, сегодня вечером я хотела только поговорить с тобой, чтобы ты понял, почему я была странной в это последнее время, только и всего, так что не беспокойся, я выпутаюсь, для этого мне не нужны твои адвокаты…

– С ума сойти. Во Франции, как только произносишь слово «адвокат», все пугаются, но, в конце концов, Аврора, адвокат это как дантист, не надо ждать беды, чтобы с ним проконсультироваться, надо же заглядывать вперед, но вы во Франции не умеете заглядывать вперед…

– Пожалуйста, не читай мне лекцию на тему «Вы, французы…».

– Однако это верно, недостаточно быть гениальным, чтобы добиться успеха, надо в первую очередь уметь заглядывать вперед, в жизни преуспевают всегда те, кто предугадывает события, а вовсе не сверходаренные!

– Я не сверходаренная и не гениальная, это просто… И к тому же ты ничего не знаешь о мире моды, ничегошеньки…

После полуночи они отправились спать, каждый в свое время, в большой кровати размера queen size, которую захотели приобрести, вселяясь сюда. Ричард уже перешел к чему-то другому и смеялся, просматривая сообщения в твиттере. Иногда он говорил по-английски со своим планшетом, как с человеком, которого по-настоящему держал бы в своих руках. Сидя в постели рядом с ним, Аврора чувствовала, что он загипнотизирован, уже где-то далеко, в другом месте, потом он время от времени возвращался к ней, пожелав непременно показать ей завораживающие снимки покинутых городов, розовых, тающих в голубой воде ледников, заснеженных вулканов – всего того, что его даже не слишком интересовало, прежде чем приняться отвечать на приходящие ему имейлы, потом опять переключался на что-то еще, на видео русских машин, снимавших свои собственные аварии, на кучи глупостей, иногда жестоких… Как он мог спать после всего этого? Попросив его сделать тише звук в своих наушниках, Аврора повернулась и снова взяла книгу, которую мусолила уже вторую неделю, слишком не продвинувшись, так что всякий раз приходилось делать усилие, чтобы вспомнить, кто есть кто в этой истории, пролистывать страниц по пять назад, чтобы снова поймать нить повествования и установить связи с персонажами, которых раз за разом теряла из виду.

Она вспомнила о квартирке Людовика, подумала, что он делает вечером, прежде чем заснуть, лежит ли вот так же в своей постели и погружается в мечты, или же курит часами, сидя на покрывале, одетый, или сразу после этого засыпает? Думая о нем, она погрузилась в сон. Просторная спальня была залита голубоватым светом, который планшет Ричарда отбрасывал на стены, зыбким и колеблющимся и каким-то глубоководным светом.

Сидя на своей постели, Людовик смотрел на освещенное окно прямо напротив. Теперь сквозь совершенно голые ветви оно было прекрасно различимо. Его все больше манила эта недостижимая близость. Он завидовал мужчине, который жил там вместе с Авророй, завидовал ему и ненавидел, не в силах ничего с этим поделать, даже не зная его и без всякого законного повода. На самом деле этот человек стеснял его.

В выходные, когда он приезжал к родителям, никто не задавал ему вопросов, никто не осмеливался ничего ему сказать, хотя они все об этом думали, все замечали – он никогда не ходил на могилу своей жены. Три года на кладбище ходили его сестра и отец, чтобы положить свежие цветы, выполоть сорняки, бросить взгляд на медальон с фотографией, на эту улыбку, которая навсегда останется радостной улыбкой сорокалетней женщины.

Только сегодня, никому не сказав ни слова, Людовик сходил туда, словно хотел за что-то попросить прощения. В течение трех лет, с тех пор как умерла Матильда, он не покидал ее, он даже не думал о другой женщине, даже о том, чтобы переспать с кем-нибудь на один вечер, просто перепихнуться. И он никогда бы не поверил, что способен прожить три года не занимаясь любовью, даже не касаясь женщины, это было полное отсутствие желания, словно его поразила некая форма бесплодия, коренившаяся в самой глубине души. Он думал, что, живя в Париже, ему будет легче избавиться от Матильды, забыть ее, но на самом деле там стало еще хуже, потому что к чувству утраты добавилась ностальгия по деревне, так что это превратилось в двойную пытку. Эта епитимья отнюдь не была следствием нравственного выбора или верности, он ее не понимал и не пытался объяснить себе, он даже был единственным, кто знал об этом, это никого не касалось, есть у него чувственная жизнь или нет, к тому же трехлетним воздержанием обычно не хвастаются, предпочитают помалкивать. Установив это, он пришел в уныние, это была настоящая беда, проклятье какое-то, но сегодня до него дошло, что в итоге эта вынужденная абстиненция уберегла его от всяких угрызений совести, от всякого чувства вины. Но этот раз был особенным, то, что он пережил с Авророй, было, возможно, всего лишь приключением, отступлением от правил, но тем не менее она существовала, была здесь, и он беспрестанно о ней думал.