– О нет, нет-нет-нет, оставьте, знаете, правильно складывать это целое искусство…

Он заметил в зеркале отражение своего тела, на которое смотрел довольно редко. Во времена тренировок они качали мышцы перед зеркалами спортивного зала, большую часть упражнений надо было делать, глядя на себя, будь то приседания со штангой, чтобы подкачать ноги, или разминка, тоже лицом к зеркалам. Ему показалось, что зеркало этой кабинки – увеличительное, он решил, что выглядит в нем гораздо шире, чем на самом деле, хотя, может, он и в самом деле был таким. Ведь самому никогда толком не известно, каким выглядишь в глазах других. Прежде чем надеть свой блейзер, он напряг бицепсы и брюшные мышцы, чтобы растянуть футболку – внезапно прорвавшийся рефлекс подростка, выражение подспудного желания подраться. А истина была в том, что его преследовал Кобзам, редко какой-то тип так мерзко его раздражал, этот гад словно подгонял его стрекалом, вмиг выводил из себя всего несколькими фразами, словно обзывал его деревенщиной, не зная наверняка, откуда он, хотя, быть может, просто догадался, это было до такой степени очевидно. Редко ему бросали столько гадостей в лицо, холодно, из чистого вызова, но не физического, у этого типа были гораздо более извращенные побуждения, гораздо более гнилые. Его приводила в ярость одна только мысль, что Аврора готова уступить ему, что она даже не хочет, чтобы он заплатил, – это доводило его до белого каления. Возвращаясь, он думал об удовольствии посчитаться с этим типом, припугнуть его как следует, чтобы тот струхнул по-настоящему, а может, и заставить его раскошелиться, но даже не на деньги, а на извинения.

Когда они только начали жить с Ричардом, каким полнейшим восторгом было просыпаться вместе каждое утро, она это хорошо помнила; но потом родились дети, их карьеры пошли в гору, их утра сделались короче и быстрее, а потом и вовсе стали совсем другими.

Рядом с Людовиком, лежа под вечер в его постели, она открыла совершенно иную разновидность восторга, столь же сильного, но гораздо более мимолетного, восторга видеть другого, никогда не зная, когда это случится в следующий раз, а еще была эта удивительная пустота, рождавшаяся, когда они расставались, каждый просто исчезал из жизни другого, хотя и недалеко, каждый на своей стороне двора, но становился недостижимым. Сегодня они встретились у него. На следующий день после «Большого Каскада». Она сунула в его почтовый ящик записку с сообщением, что зайдет к нему в ближайший понедельник, около семнадцати часов. Впервые один из них назначил другому свидание, подсунув ему записку, в остальном у них не было никакого средства встретиться, никакой электронной почты, никаких телефонных номеров. Но эта неопределенность была радостной и сопровождала Аврору целыми днями, она наслаждалась легкостью, которой одаривала ее связь, подчинявшаяся лишь случаю и желанию, это возбуждало гораздо сильнее, чем предумышленные или давно продолжающиеся встречи, и становилось гораздо драгоценнее, чем привычка или обыденность. Ей было хорошо рядом с этим мужчиной, который слушал ее. Она говорила себе, что всякий раз, когда они будут видеться, это станет отступлением от правил в чистом виде, отклонением в сторону, путешествием к новым местам, к островкам, рассеянным по ее жизни, и она будет переплывать от острова к острову, ожидая следующего в воспоминании о предыдущем.

– Но этот тип – это все-таки не единственный дистрибьютор, кто работает с Азией, ты можешь найти и другого…

– Может быть. Только у этого наилучшие позиции, да к тому же в любом случае у меня больше нет коллекции, и я не знаю, когда мы вновь сделаем хоть одну, у нас больше нет средств.

– Я мог бы передать его досье в свою контору, так ты избежала бы обращения в суд, некоторые приставы оказывают нам негласную поддержку, но я не уверен, что Кобзама особо впечатлит письмо на официальном бланке, думаю, такого типа лучше малость растормошить.

Аврора не знала, что он имел в виду под «растормошить», и ей не хотелось думать об этом, во всяком случае не сейчас. Спокойным движением она уткнулась подбородком в руку и погрузилась в созерцание этого существа, способного говорить ужасные вещи, но совершенно спокойным и естественным тоном, способного хладнокровно истребить воронов, а потом сделать букетик из их перьев, заниматься любовью с неистовством любовника-дикаря, не переставая при этом говорить ей в самое ухо сладчайшим голосом, словно нашептывая стихотворение, жуткие грубости – этот мужчина совершенно ускользал от ее понимания. Иногда это тело внушало ей страх. Рука Людовика лежала на ее животе и казалась тяжелой. Аврора подумала, что если он ляжет на нее всем своим весом, то придушит, и решила, что этот мужчина способен причинить боль, даже не сознавая этого.

Но главное, она подметила, что говорит ему все. Она, никогда и никому не говорившая о своих проблемах на работе, о том, что она порой с трудом выносит своих детей, о желании побыть одной и ничего не делать, эгоистично развалившись на белом диване. Аврора говорила ему все то, чего она не могла высказать без опасения, что ее примут за плохую мать или плохую начальницу. У нее опять не хватало сил быть боссом, матерью, женой, создательницей и сиделкой целой кучи людей, да к тому же быть послушной дочерью собственных родителей, встревоженных и совершенно на мели после своего совсем недавнего выхода на пенсию, снохой родителей мужа, которые жили на другом берегу Атлантики, всегда веселой снохой и к тому же в их полном распоряжении – ничего из этого она в настоящий момент больше не могла и временами чувствовала, что может потерять силу быть собой. В худшем случае остается решение бросить все, выпустить из рук свою фирму и сказать «да» Ричарду, умирающему от желания вернуться в Соединенные Штаты, полностью переделать свою жизнь… Но это решение наверняка будет наихудшим, поскольку она уже не хочет жить там, а еще меньше жить за счет Ричарда, она не вынесет зависимости от мужчины, поэтому и надо спасти свою фирму, хотя бы ради этого…

– Людовик, обними меня покрепче.

По крайней мере с этим мужчиной она чувствовала себя вне этих вопросов, вне своей жизни, ему она могла рассказать все, и, о чудо, он ее слушал. С другими ей уже не удавалось поговорить, открыться насчет своих трудностей, это значило добавить свои к их собственным. А он казался ей непоколебимым, совершенно не подверженным ничьему влиянию, он был своего рода крепостной вал, несущая стена, уж он-то мог все вынести, все выслушать. То, что этот мужчина дарил ей сверх всего прочего, было его вниманием, его умением слушать, он выслушивал ее, не вынося суждений, он ее угадывал, впрочем, ее интриговало, что он ничего не ждет от нее, казалось, он был здесь, скорее чтобы помочь ей, нежели любить ее, но было ли такое возможно, посвятить любовь в основном этому, помогать другому, может, помогать другому это и значит уже любить его, особенно когда это срабатывает только в одном-единственном смысле, так почему он делает это?

– Людовик, можно задать тебе вопрос?

– Да.

– Кто я для тебя?

– Хотел бы я сам это знать.

– Нет, ответь мне получше, скажи, что я значу для тебя.

– Ты что-то, чего я не предвидел.