— Счастливого плавания, — сказал Милтон и поднял руку.

Он остался один на пристани и стоял там, словно они отплывали на «Луизитании».

Истер уже уверенно стоял у штурвала.

Он вывел лодку на течение и серьезно сканировал взглядом широкий горизонт.

Доктор Свенсон ушла под крышу и закрыла зонтик. Марина бросила сумку к ногам и держалась за релинг.

Милтон все еще стоял, подняв руку, его фигура постепенно уменьшалась.

Милый Милтон.

Она так и не сказала ему о своей огромной признательности за его помощь и внимание!

Она помахала ему.

И вообще, они так быстро отплыли! Куда она плывет и когда вернется назад? Впрочем, сейчас это не имело для нее особого значения.

Марину поразила огромность реки, она не сознавала этого, пока не оказалась на ней. Небо над ними было покрыто белыми облаками, они клубились или редели. Некоторые ненадолго загораживали солнце, и тогда становилось чуть прохладнее, а ветерок отгонял насекомых. Птицы срывались с берегов и скользили над водой. Вероятно, Андерс подносил к глазам бинокль и смотрел на них. И тоже был счастлив, что уехал из города. Вода приносила ей огромное облегчение. Марина никогда бы не поверила этому, пока сама не оказалась на лодке.

— Красиво, — сказала она единственному члену экспедиции, который мог ее слышать.

— Мы всегда с облегчением возвращаемся домой, — ответила доктор Свенсон.

По Рио-Негро плыли баржи и буксиры, водные такси с бурыми от старости тростниковыми крышами, где гнездились «речные ласточки» — каноэ, выдолбленные из толстого бревна. В таких каноэ умещались целые семьи — родители, бабушки, сестры с грудными младенцами, братья, тетки с раскрытыми зонтиками — их было столько, что края лодки оказывались чуть ли не вровень с мутной речной водой; управлял каноэ один человек, сидевший с веслом на корме. Лодки поменьше жались к берегам. Иногда мимо всей этой толчеи гордо проплывали белые, как парадный морской мундир, круизные суда.

Ветерок шевелил влажные волосы Истера.

Мальчик стоял у штурвала, не сводя глаз с широкой реки. Он сбрасывал скорость, чтобы не задеть маленькую лодку, и махал рукой большим лодкам, загораживавшим ему дорогу. На реке действовали свои правила этикета.

Иногда Истер оглядывался назад; при этом он непременно кивал Марине и доктору Свенсон, и они тоже отвечали ему кивком.

— Он так и будет всю дорогу управлять лодкой? — спросила Марина, не представлявшая, далеко ли им плыть.

Доктор Свенсон кивнула.

— Ему нравится, — она сидела на ящике с мясным рагу, а Марина стояла. — Какой мальчишка не хочет управлять лодкой? Это повышает его престиж в племени. Обычно понтоном управляю я или Истер, больше никто. У нескольких мужчин есть навесные моторы, давным-давно купленные, но с понтонной лодкой никто из них не управится. Когда они видят, как я доверяю Истеру, они тоже демонстрируют к нему уважение. Он и в моторах разбирается, умеет их чинить.

Марина не слишком хорошо разбиралась в воспитании детей, но, на ее взгляд, Истер был еще слишком мал, чтобы управлять такой большой лодкой, ремонтировать мотор или гулять в одиночку по ночному городу. Правда, где-то полчаса назад она видела ребенка лет пяти, плывшего в маленьком, как бы детском, долбленом каноэ; он размеренно работал веслом, а на носу лодки лежало копье.

— Сколько лет Истеру?

Доктор Свенсон взглянула на Марину и сощурилась:

— Я должна его спросить?

Раз доктора Свенсон не изменили ни время, ни жизненные невзгоды, ни география, ни климат, тогда, может, и Марина тоже не очень изменилась? И осталась такой же, какой была в Школе медицины и интернатуре?

— Простите, — сказала Марина и продолжила: — Я знаю о лакаши лишь из вашей статьи, а вы там ничего не пишете о том, какие у них представления о ходе времени, о прожитых годах, о возрасте. Знают ли родители возраст своего ребенка?

— Доктор Сингх, вы без конца что-то предполагаете. Это в ваших правилах? Признаться, в докторе Экмане меня восхищала одна вещь — никакой предвзятости, открытое сознание, присущее истинным ученым. Предполагаю, что он всегда был очень аккуратным в своих научных выводах. Возможно, при других обстоятельствах я бы попросила его остаться в моем проекте.

Марину нисколько не обескуражила ее похвала Андерсу. Она прекрасно знала, какую роль играли комплименты в педагогике доктора Свенсон. Они применялись не для поощрения одного человека, а для того, чтобы прихлопнуть другого. И она лишь пожалела, что не может передать эти слова Андерсу. Конечно, его поразила бы такая милость — остаться в проекте доктора Свенсон, — прозвучавшая после его смерти.

— Возможно, вы думаете, что Истер — лакаши. Нет. Я не знаю точно, откуда он, поскольку он просто появился в одно прекрасное утро в нашем лагере, глухонемой ребенок. Последуй я вашему примеру, я бы предположила, что он из племени хуммокка — судя по форме головы и гайморовых пазух носа. У хуммокка эти пазухи выражены меньше, чем у лакаши. Их лица не такие плоские, как у лакаши, а чуть более выпуклые, но разница незначительная. Хуммокка также немного меньше ростом, и это возвращает нас к вашему вопросу о возрасте Истера. Я говорю все это, основываясь на единственном кратком и неприятном контакте с этим племенем, который случился много лет назад. Тогда я обнаружила, что страх порой во много раз повышает нашу способность к наблюдению. Я до сих пор так живо помню головы хуммокка, словно препарировала одну из них.

Мимо них, не сбавляя скорости, пронесся двухпалубный экскурсионный катер, и они ненадолго оказались в его бурлящем кильватере. Их суденышко запрыгало на мелких волнах.

Марина схватилась за опору, а Истер погрозил невеже кулаком.

Какой-то турист на верхней палубе навел на них фотоаппарат. Доктор Свенсон наклонила голову, словно хотела потопить катер силой концентрации своего презрения.

Когда качка немного утихла, профессор подняла голову. Ее голубые глаза ярко сияли, на лице выступили капельки пота.

— Я всегда покупаю понтонные лодки, — проговорила она, учащенно дыша и словно перебарывая тошноту. — Вы не представляете, как скверно нам пришлось бы, будь мы не на понтоне. Но я вот о чем говорила: Истер очень мелкий ребенок, я бы даже сказала, что он недоразвит в этом отношении. Вероятно, из-за неполноценного питания. Вполне вероятно, что племя не хотело тратить свои ресурсы на глухого ребенка, либо он мог утратить слух в результате болезни, либо плохо рос из-за этого. Но, таким образом, я снова соскальзываю на бесплодную почву, в область гаданий. Учитывая его многочисленные навыки, его способность к обучению, я бы сказала, что ему лет двенадцать и что у него нормальный интеллект — или даже высокий. Более точную оценку я смогу сделать, когда он достигнет половой зрелости. У мальчиков из племени лакаши она наступает между тринадцатью и четырнадцатью годами — точнее, это тринадцать и две десятых и тринадцать и восемь десятых — намного более узкие рамки, чем у американских детей мужского пола. Можно ли сказать то же самое о племени хуммокка, боюсь, я никогда не узнаю. У вас есть дети, доктор Сингх?