фанере в том месте, где в старых маршрутках был просвет над рядком сидений, упирающихся спинками в водительское. Там перегородка совсем хлипкая, она ходит ходуном. Тогда он берет ружье и прикладом бьет и бьет в одну точку, пока там не появляется залом, потом трещина, потом дырка, из которой начинает сочиться свет. Когда она становится достаточных размеров, он снимает с себя куртку и рюкзак и бросает их на водительское сиденье, следом идет ружье. Потом, подставив под ноги ящики, он просовывается в дыру целиком, чувствуя, как рваные края перегородки царапают бока в том месте, где задрался свитер. Мишаня приземляется на сиденье и отпирает замок. Перед ним, мимо присыпанного мелким, словно пыль, снегом жертвенного камня, тянется дорожка следов.

Он нагоняет Егеря без труда. Во-первых, сейчас светло; во-вторых, он уже знает, куда тот направляется; а в-третьих, мешок с костями тяжелый и дырявый, Егерь тащит его по земле, оставляя на белом снегу смазанный бурый след.

Сегодня лес молчит, он будто на стороне Мишани, будто бы тот в первый раз делает что-то верное и правильное. Ветки не цепляются за куртку, как тогда, с Петькой. Толстые стволы елей подворачиваются в самый нужный момент, когда Егерь останавливается, чтобы переложить свою ношу в другую руку. Мишаня не знает, тихо он идет или громко, может ли Егерь услышать скрип и хлюпанье дедовских сапог — все, что Мишаня слышит, это только собственное сердце, тяжелое и черное, как мешок с костями, которое грохает в груди.

Они спускаются к оврагу, туда, где возле пня лежал ключ от Петькиного «лансера», туда, где… взгляд Мишани упирается в то место, где покоилась оленья туша. Вместо нее только тень — белые кости на белом снегу и два исполинских рога.

Когда лес кончается, Мишаня замирает за деревьями и ждет минут десять или около того, позволив Егерю вырваться вперед. Теперь уже все равно ему не уйти, тропа заканчивается обрывом.

На этот раз вход в пещеру открыт. Она оказывается куда глубже и длиннее, чем могло показаться снаружи. Внутри, в ее темных недрах, мерцает оранжевый язычок костра. Мишаня снимает ружье с плеча и движется вдоль стенки, ориентируясь на свет впереди. Вскоре он начинает различать на фоне огня силуэты двух мужчин. Один из них Егерь, а второй — тот мужик из ДПС, который подобрал его на дороге. Правильно, все сходится, зловеще и симметрично. Никто не ездит в этот чертов лес просто так, без цели. Особенно в такую ночь, как тогда.

— Я не знаю, как нам всю эту приблуду продолжать, это становится опасно, — произносит Егерь, поднеся ладони к костру.

— Это всегда было опасно, — отвечает второй и сплевывает на пол.

Мишаня прицеливается из ружья. Он думает, что сначала ему надо занять позицию, а потом уже окликнуть их. В тот момент, когда он вскидывает оружие себе на плечо, позади него раздается шорох. Но он не слышит, сердце слишком колотится.

— Эй, вы, — окликает он, скрытый темнотой полностью, кроме поблескивающего в лучах костра круглого глаза дула.

Фигуры замирают и медленно поворачиваются к нему. Но они смотрят не на него, а куда-то в темноту за его спиной, туда, где во мраке туннеля мерцают два желтоватых глаза.

НАСТЯ

Настя открывает рот. Но вместо воздуха в легкие как будто льется вода, наполняя их и раздувая, так что вдохи ее становятся короткими и резкими, как пощечины. Вжавшись спиной в холодный металл двери, она закрывает лицо курткой и снова пытается вдохнуть, раз, другой, третий, пока гипервентиляция не уходит и в нос ей не ударяет запах ее собственного адреналинового пота. Двор перед ней пуст, ни одно окно не горит, только снежинки медленно сползают вниз, как будто картинка дробится на пиксели из-за плохого сигнала.

К тому моменту, когда фары Катиной машины проскальзывают по темным углам двора, разгоняя задремавших на крышке люка котов, снег прекращается. А Настя все так же стоит, прижавшись спиной к двери, зубы стучат, в кулаке до белизны в костяшках зажат ключ.

— Господи, Настя! — Катя бросается к ней, едва захлопнув дверцу машины. — Что случилось? Я ничего не поняла, кроме того, что нужно приехать.

Настя хочет сказать ей, но язык не поворачивается. Он прилип к небу, как воздушный шарик, напившийся статического электричества. Будет лучше, если она скажет. Так бывало с ней раньше — то, что кажется таким правдивым и логичным в голове, звучит как настоящее безумие, если облечь это в слова. Обычно она боится, что все решат, что она несет бред. Но сейчас ей кажется, что лучше быть сумасшедшей, у которой галлюцинации, лучше пусть ее поднимут на смех, сдадут в психушку. Что угодно, лишь бы не то, что лежит на полу в мастерской.

Вместо ответа Настя просто хватает Катю за руку и тащит вверх по пыльным ступенькам, а потом — в темноту узкого коридора, остановившись только перед дверью в мастерскую, из-под которой все еще вытекает оранжевый свет.

— Там Артур.

Катя смотрит на нее оторопелыми, красноватыми со сна глазами; в тусклом свете на ее щеке все еще виднеется отпечаток подушки.

— А что он там делает?

Вместо ответа Настя толкает дверь. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пусть мастерская будет пуста, а Артур окажется дома, под одеялом, пусть его теплое тело поднимается вверх на вдохе и опускается вниз на выдохе, а свет фонаря, цепляясь за голые ветки тополей, играет тенями у него в волосах.

Но этому не бывать, и она об этом знает еще до того, как дверь отворяется до конца. Кровь застыла на полу черной глянцевой массой, в ней отражается покачивающаяся от сквозняка под потолком лампочка.

Катя издает нечленораздельный вопль и бросается к лежащему навзничь Артуру, опускается на колени прямо на кромку пятна, едва не заступив своими пижамными штанами за его черную границу. Настя замечает момент, когда Катины пальцы дотрагиваются до его подбородка, и она тут же отдергивает их.

— Господи, он не дышит! — выкрикивает Катя, вскочив на ноги. — Настя, что стоишь? В скорую звони!

Но Настя только беспомощно смотрит вниз, на Артура. Он не выглядит так, будто не дышит. Он выглядит спящим.