им в соблазне. И пожроша сыны своя и дщери своя бесовом!» – почти с торжеством закончил он, радуясь крепости своей памяти. – Тогда ещё были бесы и требовали в жертву себе дочерей и сынов человеческих!

Мелькнула в памяти та девка из призрачной избы – о ней напомнили слова о «дочерях в жертву бесам». Мысль о ней уколола испугом: неужели она – от кого-то жертва! Вот ужас-то! Знай Воята, что та изба стоит на прежнем месте, вскочил и побежал бы спасать девку. Может, её можно спасти?

Теперь он уже бранил себя, что с перепугу перекрестился, а не попытался вступить в разговор. Даже если бы оказалось, что она бесовка – теперь не думал бы о ней.

– Ну а кем сотворены-то они были, знаешь ли? – Прозвучавший над головой голос старца отвлёк от мыслей о девке.

«Богом», – чуть не сказал Воята, знавший, что всё на свете создано Богом. Но сам понял: Бог такой пакости сотворить не мог.

Но никто, кроме Бога, что-либо сотворить не способен.

– Бесы – то ангелы согрешившие, в узы мрака вечного попавшие…

Запрокинув голову, Воята взглянул в лицо Ефросина и поразился, до чего голубые у старца глаза при свете дня: они выцвели, но ещё сохранили лёгкий лиловый отлив, как у мелких лесных цветочков.

– Было время, когда Господь в облике Иисусовом по земле ходил, а заместо него на небе архангел Михаил оставался. Не мог он противиться дьяволовой рати, и забрался Денница на седьмое небо, и устроил там престол свой. Другое его имя было Сатаниил. Тогда дал Господь Михаилу шесть крыльев и огненный меч. Взлетел Михаил на седьмое небо, легко да скоро, словно мысль, и низверг Денницу со всей ратью его. Рухнул сын зари с неба, будто молния, и всех приспешников, его гордыней соблазнённых, с собой утянул. Сам оземь разбился, а их по всему лицу земли рассеял. Стали они духами злобы поднебесной, населили весь наш мир видимый, хоть сами и невидимы. И всё великое множество земных бесов от них произошло. Одни упали на леса – сделались бесами лесовыми и боровыми, другие упали на луга и поля – сделались бесами луговыми, полевыми, межевыми, третьи упали на воды и болота – сделались бесами водяными, омутными, болотными, вирными, озёрными… Суть же образом черны, крылаты, хвостаты…

– Но те, что в озере Дивном, они же не от тех времён, когда Денница с неба был низвергнут! – вставил Воята, когда старец остановился передохнуть. – Они ведь людьми были, как и все на Руси. Только в Новгороде люди приняли от князя Владимира и от воеводы Добрыни учение Христово, а эти не пожелали…

– Почему же не пожелали? – Отец Ефросин заглянул ему в глаза своими лиловато-голубыми, будто разбавленными святой водой глазами.

– Ну… – Воята запнулся, вспоминая слышанные рассказы. – Праздник какой-то идольский справляли…

«И пожроша сыны своя и дщери своя бесовом…»

Что если та девка мается в бродячей избе с того самого дня, когда Путята проклял Великославль!

– Потому что искусил их адский дух! – В слабом голосе старца зазвенел гнев. – До святого крещения гнездится Сатана в глубинах всякой души, а в Великославле поганому змию Смоку веровали и поклонялись. Как возродит человека святое крещение, бес из него исходит наружу, а благодать остаётся внутри. Змий многовидный исторгается из кладовых ума купелью нетления… Разумеешь, к чему речь веду?

– К чему, отче?

– Бесы, ангелы падшие, Богом отторгнуты были вовеки веков, и не дано им покаяться. Самовольно они от добра ко злу уклонились, более не причастны они Божественному Откровению. Только злоба ими движет и зависть к человеку. Великославль соблазнил змий Смок и владеет им до сей поры. Слыхал я, на Никольщины и на Петровки выходят бесы из воды, а потом опять прячутся. И человеку доброму от них надлежит подалее держаться.

Воята уже понял, к чему иеромонах клонит, и опустил голову. Мысль бороться с самим лживым «князем мира», то есть владыкой всех мирских, суетных, корыстных устремлений казалась глупой и очень опасной, будто желание дитяти выловить из реки луну.

– Идём, протопилось, видать. – Отец Ефросин поднялся со ступени.

Вслед за ним Воята протиснулся в узкую дверь, как в нору. Поначалу, после светлого дня, мало что увидел и остался у двери. Впотьмах осторожно распрямился, ожидая, что вот-вот макушка упрётся в кровлю. Выпрямиться ему удалось свободно, но чувствовалось, что кровля совсем рядом. Тут же голову пришлось пригнуть: наверху ещё бродили остатки дыма, и защипало в глазах.

Старец привычно возился около печки, закрывая устье. Это и правда оказалась старинного вида чёрная печь, похожая на перевёрнутую половину бочки, сделанной из глины, с двумя отверстиями: спереди – устье, и наверху – для выхода дыма. Печь была подмазана и починена, но вид её говорил, что складывал её ещё древний старец Елпидифор.

Кроме печи, в избе почти ничего и не было. Старый тюфяк на лавке, а деревянная миска с ложкой стояла на срубе опечка, что на два венца возвышался над плахами пола, – видимо, там старец и ел. На полках два кривых горшка да ещё пара мисок. Старая лохань умывальника, ведро у двери и топор в углу. Одежда старца, видимо, была вся на нём. Лишь потемневшая иконка величиной с ладонь возвещала, что в этой щели живёт Божий человек, которому не нужно места ни для домочадцев – у него из них только ангелы, – ни для имущества: добро его не здесь.

Отец Ефросин закрыл оконце задвижкой, чтобы не выпускать тепло, и застучал огнивом. Зажёг лучинку, но небольшой огонёк едва мог разогнать тьму вокруг себя.

– Садись. – Держа лучинку в руке, отец Ефросин показал Вояте на лавку. – Садись, садись, – добавил он, видя, что парень сомневается, – я тут, на опечке… Мне привычно.

Чтобы не спорить, Воята осторожно сел на тюфяк, набитый свалявшимся пухом рогоза. Надо думать, здесь старец и спал, хотя длина лавки не давала даже ему вытянуться во весь рост. Келлия его напоминала не то нору, не то домовину. Воята невольно передёрнул плечами: ему такой подвиг монашеский, как жизнь здесь, был бы не по силам.

Отец Ефросин вставил лучинку в светец возле лавки и сел напротив Вояты, на верхнее бревно опечка.

– А знаешь ли, до которого часа могли падшие ангелы покаяться? – снова заговорил старец. Теперь Воята плохо видел его, только смутно различал лицо, белые волосы и тускло блестящие глаза. – До того часа, когда они человека искусили. После того уж не было им пути назад, к милосердию Божьему. Чуешь, чего