не на мужа, отца или брата, а только на Бога и на себя. Вспоминалась мать Агния – полная луна среди этих звёзд в чёрных апостольниках, её удивительно малый рост и ровная сила горящей свечи, коей веяло от всего её облика. Оттого ли она пошла в монастырь, что Господь сделал её ростом подобной восьмилетнему ребёнку? Воята не думал, что при красоте её лица, уме и твёрдом, но ласковом нраве рост помешал бы ей выйти замуж. В семь лет она знала Псалтирь наизусть – вот это, пожалуй, и был знак её доли…

Ещё до полудня Воята добрался до деревни Мураши, и тут ему замахали с берега. Отроки торчали на гребне, наблюдая за рекой, как скоро выяснилось, ждали его, Вояту. С берега спустился Завид по прозвищу Жучок, староста.

– Бог по пути!

– Помогай Бог!

– Дело к тебе есть. Прибегала к нам вчера инокиня Виринея, пчела Божья, просила тебя состеречь и, как обратно наладишься, к ним направить.

– Мать Агния? – обрадовался Воята. – Зовёт?

Видно, она не зря обещала подумать, и у неё что-то есть.

– Отец Ефросин. У него к тебе разговор. Знаешь, где его сыскать? Я с тобой Братятку пошлю. – Завид махнул рукой одному из отроков, жавшихся поодаль. – Он проводит. Мы старцу часто припас носим. У нас все дорогу знают.

Посадив Братятку на сани, Воята развернулся и поехал назад, к береговому кресту, отмечавшему начало тропы к монастырю. Братятка уверенно указывал, где сворачивать, предостерегал насчёт ям и коряг. Они обогнули монастырской тын с другой стороны, проехали ещё немного и углубились в ельник. Здесь указывала тропку цепочка следов: ради пения отец Ефросин несколько раз в день проделывал путь от своей келлии до монастыря. Вид этих следочков одного и того же человека, тянущихся через густой ельник то в одном, то в другом направлении и перекрывающих друг друга, вызывал благоговение с лёгкой примесью жути. Отец Ефросин ходил туда-сюда, повинуясь распорядку суточных служб, как само время, как солнце, коему Господь повелел ездить вокруг земли всякий день одной и той же тропой – через пустоту, где никого нет, кроме него и ангелов, а ангелы следов не оставляют…

Избушку, то есть келлию, Воята увидел не сразу, даже когда Братятка сказал: «Вот она!» – а сам он уловил в свежем зимнем воздухе запах смолистого дыма. Крошечная избушка пряталась за стволами елей, широкие зелёные лапы прикрывали её сверху и с боков, будто оберегая. Она стояла не прямо на земле, а на обрубленных пнях, как на ножках, слегка покосившись, – казалось, её придавил охлупень, сделанный из огромного бревна с толстым комлевым концом. Причелины, слеги и курицы из грубо обработанных стволов и сучьев сохранили сходство не то с головами, не то с рогами невиданных одеревеневших существ; у Вояты мелькнула даже пугающая мысль, что это застыли бесы, погубленные старцевой молитвой.

– Сколько ж лет этой избе? – шепнул он Братятке.

– До отца Ефросина отец Елпидифор тут сидел, – уверенно, как взрослый, ответил Братятка, гордый таким соседством. – Мой дед его сызмальства старым помнил, а моему деду сто лет!

– Сколько же лет самому Ефросину?

– Сто! Или двести.

– Да ну, ты что такое несёшь? Люди столько не живут.

– А святые старцы – живут, им от Бога такой долгий век дан. У нас в волости все знают.

Узкое оконце было как прищуренный старческий глаз, из него тянулся дым.

– Где тут войти?

– А вон там.

Оставив сани, они в несколько шагов обошли келлию и наконец увидели вход – узкую, низкую дверь, в которую разве что мать Агния могла бы пройти, не склоняясь, но она, конечно, как и другие женщины, ни разу за всё время существования келлии сюда не входила.

Отец Ефросин сидел на ступеньке ветхого крыльца. Теперь на нём не было служебного облачения, из-под поношенного овчинного кожуха виднелась вылинявшая бурая ряска, тоже поношенная. Воята в Новгороде видел всяких иереев – и бедных, и довольно состоятельных, как его отец, – но эта явная бедность дряхлого отца Ефросина, неизбежная в этом диком краю, где так мало крещёных людей, а усердных к церкви ещё меньше, где и монахини, и сам их священник в плохой год вынуждены питаться квашенным с брусникой белым мхом, корнем вахты, папоротником, кислицей, дубовыми желудями да сосновой корой, – показалась особенно ясным признаком Божьей благодати. Казалось, как настанет час, отец Ефросин прямо от этих ступенек и вознесётся туда, где ангелы совлекут с него ветхую ряску и облекут в чистейший свет…

– Сидеть Бог помогай! – Воята поклонился, Братятка за ним.

– Дай Бог добра. Присаживаться и вам!

Отец Ефросин показал место на ступеньке ниже – на той же широкоплечий Воята слишком бы его потеснил.

– Печь топится, – пояснил отец Ефросин, когда Воята осторожно присел. – Посидим покуда здесь.

Печь у иеромонаха топилась по-чёрному – никакого дымохода на крыше не было, время топки в тесном низком срубе приходилось пережидать снаружи.

Воята робел начать разговор и молча ждал, слушая, как старец вздыхает и почти беззвучно шепчет слова молитвы. Сколько раз в день он прочитывает «Отче наш» и Иисусову молитву – тысячу? И так многими десятилетиями. Молитва давно стала воздухом, которым он дышит, без неё он задохнулся бы, как рыба на суше.

Братятка, ещё раз молча поклонившись старцу, исчез за углом избы, где была поленница, и оттуда вскоре послышался осторожный стук топора – по привычке помогал с дровами. У самого старца на это сил оставалось немного; на Братятку он не обратил внимания, видимо, привыкший, что некие ангелы иной раз делают для него тяжёлую работу.

Отец Ефросин и сам не хотел затягивать встречу, отвлекавшую его от обычных молитвенных занятий.

– Слыхал я, будто ты, чадо, задумал бесов Поганского озера окрестить, – начал он.

– Я не то чтобы задумал… – смутился Воята. Если он слышал об этом замысле из чужих уст, тот казался совершенно безумным и дерзким. – Думал, если бы их как-то Божьей силой извести, чтобы они людям не вредили. Но сперва хочу со старыми людьми посоветоваться – возможно ли такое? Есть ли у них душа хоть какая? Ведь если нет – что беса крестить, что пень…

– А знаешь ты, откуда взялись в мире бесы?

– Откуда взялись? Они же… издавна были… от сотворения мира. Ещё в Моисеевы времена, когда люди роптали в шатрах своих, – в мыслях Вояты замелькали обрывки псалма «Славьте Господа, ибо он благ», довольно трудного, – и раздражали Бога начинаниями своими, смешались с погаными, «и навыкоша делам их, и поработиша истуканы их, и бысть