– Что ты только что сказала, азиат твою мать?! Какое еще, к чертям собачьим, хара?.. – умолк Семёнов на полуслове, словно глотку ему проткнули пикой. Даже последний вздох по-человечески испустить не получилось.

– И-если атамана не сделать себе харакири, генерала Умедзу приказет повесить его, – нежно обвила Сото пальчиком вокруг шеи. – В Харбине. На плосчади. Перед всеми русскими эмигрантами Харбина. Это и-осень-то больсой позор. Господина генерала не нужен и-осень-то больсой позор, поэтому господина генерала сделать себе харакири, правда? – с надеждой спросила японка, опять демонстрируя в улыбке свои изумительные зубки.

Семёнов откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Не будь он казачьим атаманом, сейчас бы по-волчьи взвыл и… заплакал. От бессильной ненависти к презренным япошкам и жалости к самому себе. К неудавшейся судьбе своей. В последнее время за ним это водилось – слезливое сожаление за рюмкой водки. Стареть, очевидно, начал.

…Зато теперь все стало на свои места. В Токио хотят разыграть с Советами «карту атамана Семёнова» на самурайский манер: казачки уходят за границу, а сам главком остается в заложниках у командующего Квантунской армией или у кого-то там еще. Поход нескольких тысяч даурцев позволит выявить готовность красных к отражению более масштабного вторжения. То есть саблями и штыками казаков японцы хотят организовать себе полномасштабную разведку боем. Если же при этом Сталин выразит императору неудовольствие, – а «отец всех народов», конечно же, выразит его, – Хирохито заставит главнокомандующего русскими войсками сделать себе харакири или просто застрелиться. Сабельно продумано, азиат твою мать, сабельно!

– Значит, получается так, что мои казаки переходят советскую границу и ведут там бои, однако император и военное командование Японии никакого отношения к этому не имеют? – наконец нашел атаман в себе силы обратиться к Сото.

– И-осень-то правильно, не имеют! – сложила губки японка. И как же чертовски шла ей эта офицерская форма! Ни на одном мужике-японце так не сидела. – Не надо много войска. Нужно посылать две – выставила пальчики, – всего две тысячи маньчжурских стрелков полковника Курбатова. Обязательно полковника Курбатова.

– Нет уже в моих войсках такого полковника, – мрачно молвил Семёнов. – И в квантунском штабе прекрасно знают, что нет. В Германии остался.

– Прикажите ему вернуться, – пожала плечиками Сото.

– Поздно. Черта с два он теперь вернется: из Европы – да в Маньчжурию!

Сото подергала из стороны в сторону губками, как делала это всегда, когда требовалось основательно подумать, и вновь «нарисовав» на своем кукольном личике столь же деланную улыбку, произнесла.

– Не вернется, да? И-осень-то харасо! Пусть будет другой казачий офицера, но тоже… Курбатова.

– То есть назначить командиром другого офицера, который станет действовать под фамилией Курбатова? Вряд ли кто-либо из моих орлов согласится на такое: от имени своего, а значит, и славы воинской, отрекаться.

– Вы, господина генерала, прикажете, офицера согласится. Не согласится – пусть делает себе харакири.

– Да иди ты со своим харакири! – взорвался Семёнов. – Хотите, чтобы мои отряды действовали в Даурии до тех пор, пока красные не взъярятся? А чтобы доказать потом, что Япония была против этого вторжения, военное командование заставит меня и моих старших офицеров кончать жизнь самоубийством. Ни хрена у вас так не выйдет, господа самураи.

– И-правильно, заставит, – все так же лучезарно улыбалась Сото, словно не с жизнью покончить предлагала своему генералу, а объяснялась ему в любви.

– Какая же ты паршивка, Сото! – уже без какой-либо нежности сказал атаман.

– И-паршивка, да! – охотно согласилась японка. – И-осень-то харасо!

Семёнов схватил бутылку, заглянул в неё, чтобы убедиться, что она пуста, кликнул официанта, забыв, что находится в номере отеля, а не в интим-кабинке ресторана.

– Сабельно, азиат твою мать, сабельно! Я ожидал другой встречи… Сотник один, по имени Соломаха, незабвенной памяти, когда-то, еще в Гражданскую, служил у меня. Так он, когда в судьи его определили, свой, «соломахинский», закон в оборот ввел: «Если человека нельзя приговорить к расстрелу, то его следует расстрелять без приговора!». Я-то думал, что Соломаха один такой на весь Дальний Восток выискался, а японцы, оказывается, все давно «осоломатились»!

– И-не волнуйся, господина генерала. Сото поможет тебе и-правильна сделать харакири. Вот увидишь: у тебя получится и-лучсе, чем у всех твоих генералов и полковников, – ободряюще заверила его японка.

– По-твоему, им тоже приказано будет пойти под харакири?

– И-приказано. Генерала и полковника всей семёновский армия. Но это же харакири! И-осень-то харасо! Как истинные самураи, – ослепительно улыбалась японка, преисполненная важностью своей «приятной» миссии. – За непослушание императору. – И это мне, русскому казачьему атаману, предлагают сделать себе харакири?! – не удержался главком, все еще не в состоянии отвести взгляд от лучезарной улыбки Сото. – Мне, атаману Семёнову, азиат твою мать?!

* * *

Пока атаман, обхватив голову руками, думал над своей горькой казацкой долей, японка поднялась и, едва слышно прошелестев мундиром, исчезла в соседней комнатке. Там она разделась и легла, укрывшись полупрозрачным шелковым покрывалом.

Минут десять она ждала так, глядя в низенький потолок и блаженно улыбаясь. Время от времени слегка поворачивала голову и приподнимала крохотный точеный подбородок, прислушиваясь к тому, что происходит за тонким простенком. Она терпеливо ждала, когда мужчина придет в себя от услышанного, чтобы затем войти в её спальню.

Все это время атаман Семёнов неподвижно просидел в одной и той же позе: отчаявшись, упершись локтями в столик и обхватив голову руками. Он чувствовал себя оскорбленным, но понимал: извиняться перед ним никто не будет. Да и некому. Кроме разве что императора Хирохито, который, очевидно, еще никогда и ни перед кем не извинялся.

О женщине за стенкой он уже не вспоминал. В эти минуты её попросту не существовало, как, впрочем, и всех женщин мира. К тому же атаман не был в курсе, может ли он войти к Сото после состоявшегося только что разговора, и как японка отреагирует на его появление. Поэтому на несколько минут он как бы впал в полузабытье.

– И-пойдут ваши казаки за граниса, генерала? – неожиданно вернул его к действительности нежный голос Сото, которую еще полчаса назад он обожествлял.

Семёнов мог бы не отвечать. Он мог бы послать её к черту и хлопнуть дверью. Но атаман догадывался: она спрашивает сейчас не из любопытства. К тому, кто её прислал из штаба Квантунской армии, ей нужно вернуться с конкретным ответом.

– Не твоего ума дело! – грохнул он кулаком по столу. – Как решу, так и будет. Прикажу – и пойдут мои казачки, а не прикажу…

– И-осень-то харасо! – не дала ему договорить японка. – И-когда вы им прикажете, господина генерала?