Ему улыбаются розовые ямочки на щеках.

— Ох, какие мы фартовые, — говорит она. — Ты будешь учиться, и я буду. А захотим — поедем в чужие страны.

— Хороших коней заведу, — сладко шепчет Гурьян. — Пшеницы бы сеять с граненым колосом.

У Тани волнистая коса, похожая на метущийся по ветру листопад, фигура высокая и подбористая. Летом Гурьян подметал школьную ограду, а девушка сидела в садике с книгой. Она была в коротком сером платье. На подоле нижней юбки он заметил острые зубчики кружева и изумился, что такой материал пришивается в неподходящем месте. Платье поднялось, обнажив ногу.

— Лытка-то, как выточенная ступица, — заметил Гурьян. Таня стыдливо одернула платье и вытянула ноги вдоль скамейки.

— Как ты сказал? Что это за слово такое?

— Ну лытка по-нашему, по-вашему не знаю как.

Девушка отвернулась, хотела рассердиться, но не смогла и рассмеялась.

— Ой, чудушко! Да ты интересный парень… Грамоте-то знаешь?

Гурьян шевелил темными бровями.

— По-печатному могу…

— Почему же по-письменному не научился?

— Вши на базаре дешево продаются.

— Нет, ты не хулигань. Весной приеду, приходи тогда, попробуем заняться.

— Ты за уши драть станешь.

— Ничего, воюй, парень, и выберешься из хомута.

По озябшей спине Гурьяна давно ползли цепкие козявки. В натруженных плечах заткнут тяжелый кол, от ветра ноют смуглые щеки. Парень вскакивает от упругого толчка в бок и наступает на хвост собаке. Вожак стоит перед ним с косматой, как у дикаря, головой, похожий на сказочного колдуна. По зашумевшей снова дебри ходят волны ветра.

— Наставляй чай, — коротко бросает Митрофан.

Багровыми перистыми зорями начинались и кончались дни. Числам давно был потерян счет. В работе изматывались до изнеможения, спать ложились без ужина, без единого слова, не раздеваясь. Потрескавшиеся от копоти и смолы лица блестели. По нескольку часов подряд вожак сметал тяжелым храпом пыль с закоптелых стен избушки. Поднимался мрачным и грозным, похожим на голодного зверя.

Шурф углублялся. Вожак каждый день брал четверть метра свежей породы и промывал ее в лотке. Но золотое дно было где-то за семью печатями.

Гурьян спустил не только лосиновые рукавицы, но и собственную кожу с плечей и рук.

Погода резко изменилась. С севера жгуче дохнули студеные метели. Сучья сухостойников скалились кабаньими клыками. Ветки на деревьях ломались от первого прикосновения. Собака лезла в избушку, злила вожака прожорливостью.

Сухо падала снежная пороша. Над тайгой мутными лужами проплывали тучи. Земля в шурфе каждое утро пристывала на два-три вершка. Старик ожесточенно кайлил отсвечивающие металлическим блеском пески. Ниже порода меняла окраску и форму, отливала желтизной. Старый таежный волк понимал, что где-то близко лежат сокровища, которые упрямая земля скрывает от него. Понимал это и Гурьян.

Перед вечером, отваливая в отдельную кучу свежий слой песков, он наступил на голубоватый камень величиной с гусиное яйцо. Камень удивил парня, — он не был похож на попадавшиеся до сих пор. Гурьян ударил по находке обухом кайла. Звук послышался металлический, а из-под голубоватой пленки глянуло желтое пятно. У парня застучали зубы, дрогнули колена.

«Позвать или не надо?» — подумал он.

Но вожак, пыхтя и хрипя, уже поднимался кверху. Свинцовые глаза старика мутны, на бороде качалась сосулька застывшей слюны.

— Где он? — Гурьян попятился.

— Кто?

— Самородок где, спрашиваю? — Вожак наступал. — Нашел, варнак, по звону слышу. Ты кого хочешь провести?

Трепещущей рукой парень поднял с земли странное тяжелое яйцо, на которое старик бросил руку, как тигр лапу. Гурьян попятился и позорно кувыркнулся через наваленные комья. С замиранием сердца он видел, как «фарт» исчез в карманах невыразимо широких шаровар Митрофана.

— Обдурить хотел, стервоза! — скрипнул старик зубами. В руке Гурьяна робко заплясало кайло, но рука не двигалась.

«Такого не убьешь», — суеверно подумал парень.

Митрофан стоял вздыбленным медведем, насмешливо выставив рыжие зубы.

— Не бойся, поделимся честно, по-варнацки, — усмехнулся он. — А будешь храпать, убью и земле предам. Ты еще не учен руками золотарей. Продадим и разойдемся наличными. На свой пай отхватишь дом и пару коняг. Понял? Надо все по совести.

Из воспаленных от дыма и бессонницы глаз парня обильно хлынули слезы. Он закинул инструменты на плечо и молча зашагал к стану.

Полная мучительных тревог проходила ночь. Шевельнется один — другой вскакивает с нар.

Митрофан так и не вылежал до рассвета. Навесив на таган котлы, он направился к шурфу. С восходом солнца около жарко и молодо пылающего костра желтела большая куча песка. Гурьян беспрестанно носил воду из незастывшего ручья.

Старик промывал пески в лотке и содержимое на дне его споласкивал на бархатную тряпицу. Делал это Митрофан небрежно, как будто желая только удостовериться в содержании породы. Когда Гурьян отвертывался, старик украдкой ощупывал широкие карманы и самодовольно улыбался.

Один умирающий варнак передал Митрофану секрет Улентуя. Он говорил еще о каком-то старинном шурфе с рудным золотом. Шурф этот был где-то поблизости, но вожак не счел нужным отыскивать его теперь.

Гурьян сбежал к ручью набрать воды. В это время Митрофан быстро снял со шлюза желтую россыпь и высыпал ее на ладонь. Золото было крупнозернистым, высококачественным. Старик наскоро подсушил его на костре и поднес к изумленным глазам вернувшегося парня.

— Кончил? — Котел выпал из рук Гурьяна.

— Не зимовать же нам здесь, — усмехнулся вожак. — Золото мы нашли всемирное, будешь умнее — сало с салом будешь есть и на соломе спать.

— А ты говорил, яму закрывать…

— Отдумал, складывай вещишки.

Двинулись под хрустальный шелест обледенелой хвои. Белка последний раз передразнила собаку, сверкнув рафинадными зубами, и спряталась в ветвях. Белка была озлоблена на этих сытых пришельцев.

Вожак часто оглядывался и привычно ловил направленный на него угрюмый взгляд парня. Прожженный крутыми десятилетиями, хорошо изучивший нравы и обычаи таежных людей, он издевался в душе над наивным Гурьяном, крепко державшим свой одноствольный дробовик. (Митрофан еще на стоянке вытащил из ружья дробь и опасался только одного, как бы не ушибло пыжом).

Но предосторожности Митрофана были напрасны. Наслушавшись рассказов о кровавых ножевых расправах, Гурьян не проникся к ним уважением. Наоборот, в сердце парня получился самому ему непонятный надлом. Не удовольствием, а болью входила в сознание раскрывшаяся правда сурового быта каторжан.