губит. Минут пять слушала старуха уличенья: все пронзительней становился взгляд ел, да губы сжимались.

Странная перемена совершилась в старухе по прошествии этих пяти минут: ее узнать было нельзя, точно переродилась она. Старуха выпрямилась, голос ее приобрел силу, глаза засверкали. Предо мной стояла мать, у которой кровного детеныша отнимали, и решилась она не отдавать его за какую ни на есть цену.

– Да что ты все их-то, окаянных, слушаешь? Ништо я крест за детища целовать не буду? Ништо мук убоюсь? Пей мою кровь, коли хошь, не замай его, не людоед он какой. Ты меня к алтарю Божьему веди, я и там то ж за него говорить буду. Да глаза мои пущай лопнут, окаянные утробу растерзают, коли солгала что я!

Старуха лгала, но она была мать: перед этой ложью преклоняются, с ней никаких мук не боятся, на смерть идут.

Жилин избрал себе благую часть, запираючись во всем: к концу следствия против него улик и доказательств много скопилось; совсем запутался человек, но долго разбирал их суд и порешил: «оставить-де в подозрении». Только не долго походил Жилин на свободе: не жилось кантонисту в вольном миру, пошел скоро по казанской дорожке.

Мед был возвращен хозяину, но, увидев его, по-прежнему, как ребенок, заплакал Анкудим. Прахом пошло его богатство. Заросла густой травой Анкудимова пасека, пчелы гудящими роями не вьются над ней, неся со всех сторон душистый мед да радуя сердце хозяйское работой своей безустанной. Смели воровские руки мужицкое добро.

Садовод-гуляй

Если есть некоторые преступления, которые вовсе не поддаются анализу, если в других по запутанности интриги, по сложности входящих мотивов и числу участвовавших трудно уследить за ядром и развитием последующей драмы, то взамен есть и такого рода преступления, в которых основная мысль проходит почти наглядно через всю последующую цепь событий и развязка, как заключение строгого логического вывода, подготавливается наглядно. К последнего рода преступлениям можно отнести преступление, совершенное Воротиловым.

Воротилов – крестьянин села Хвостихи, именья фабричного (солдатские сукна выделывались), арендовавшегося купцом Чижовым. Во время существования крепостного права (к последнему периоду его относится преступление Воротилова) фабричные имения, арендуемые посторонними лицами, находились (в большинстве) в положении гораздо худшем, чем имения, управляемые самими владельцами. Арендаторы, принимавшие именья на известные сроки, на правах полной собственности, смотрели на именья с чисто «коммерческой» (употребляю здесь это слово, предполагая, что каждый читатель знает, какое значение придается ему в нашем «коммерческом» мире) точки зрения: я затрачиваю свой капитал, срок контракта должен окончиться тогда-то: в продолжение этого периода моя обязанность приобрести на капитал наиболее высокий процент. О положении арендуемого имения после сдачи арендаторы не имели побудительных причин заботиться. И вообще гнет-то, проистекающий из экономических расчетов, есть самый тяжкий из всех гнетов: лицо зависимое превращается в мертвый товар, в собрание грошей, рублей, выжать наибольшую часть которых в интересе капиталиста. Здесь, с математической точностью, хладнокровно, без увлечений и размахов, без отдыха и перемежек высасываются жизненные соки; здесь каждая лишняя капля крови прибавляет и лишний процент к капиталу, а потому над ней дрожат, ее зорко, неутомимо выглядывают. В наших же фабричных имениях тяжесть экономического гнета еще более увеличивалась вследствие причин, проистекающих прямо из личностей большинства арендаторов. Грубые, необразованные, смаклачившие состояние всеми правдами и неправдами, прошедшие и идущие через слой грязи и униженья, они свою гадкую жизнь вымещали на крестьянах: разоряя, они еще бесчинствовали.

К числу подобных арендаторов принадлежал Чижов. В купцы он выбрался из дворовых обыкновенным путем: его выучили грамоте, посадили в контору сначала лицом подначальственным, сделали потом конторщиком, затем управляющим и потом уже в награду долгой и верной службы отпустили на волю. Во время своего конторства и управления Чижов сколотил значительный капитал и по отпуске на волю занялся знакомым ему деплом – арендованием суконных фабрик, доставлявших по случаю войны громадные барыши. Скряга, как кощей, жестокий, как человек, испытавший на самом себе многое и воспоминанием вынесший из жизни одну способность – вымещать на других собственное прошедшее, поставивший себе целью наживать и наживать, не разбирая средств, не внимая ни стонам, ни слезам, Чижов был действительно бичом для несчастных фабричных. Жизнь под чижовским управлением хвостищенским фабричным была столь тяжкой, что они не раз пытались от нее избавиться. Однажды Чижов сидел в кабинете и сводил счеты, из глубины темного сада раздался выстрел, и пуля просвистала над самой головой арендатора, в другой раз фабричный сидел целый день под мостом, ожидая обычного прохода Чижова, но покровительствуемый судьбой Чижов и на этот раз спасся от грозящей ему участи.

Но общая ненависть не исчерпалась в этих двух протестациях: она только затаилась, ждала случая, чтобы еще сильнее высказаться.

К хвостищенским крестьянам принадлежал Воротилов. Ни рука Чижова, ни тяжелая фабричная работа не могли сломить эту натуру, не могли даже на внешность ее положить печать приниженности.

В Хвостихе прежде фабрики не было, крестьяне частью пахали землю, частью расходились на заработки по соседним местностям и преимущественно на две татарские фабрики, содержимые вольнонаемным трудом. Владелец Хвостихи в видах увеличения доходов с имения выстроил фабрику и передал ее Чижову. Первым делом Чижов возвратил в имение всех оброчных, в числе которых находился и Воротилов, бывший до того ткачом на суконной фабрике татарина Бабаева. Бабаевская фабрика той местности, о которой идет речь, известная отличным устройством и довольством рабочих, вследствие чего на ней предложение рабочей силы всегда превышает спрос, что однако ж ни разу не дало повод Бабаеву понизить заработную плату. Понятно, как резок должен был показаться Воротилову переход от вольного житья на бабаевской фабрике к каторжному на чижовской. Чижов не принял этого в расчет, напротив, на всех фабричных, работавших у Бабаева, как наиболее искусных, он налег даже сильнее, чем на прочих. Взявши огромную поставку сукна, Чижов ввел такое урочное положение, что дневной работы человека, вознаграждаемой бедной «месчиной» и копейками, не хватавшими на рубище, с лихвой бы стало на пару здоровенных ломовых лошадей. Отсюда прямым последствием явилось, с одной стороны, воровство, забитость, грубость, страшное истощение, пьянство (когда представлялась возможность стащить что-нибудь с фабрики), попытка преступлением избавиться от тяжелой жизни; с другой – известного рода внушения, делавшие положение дел с каждым днем невыносимее. Больше других и постоянно грубиянил Чижову и поставленным от него начальственным лицам Воротилов, больше других на его долю приходилось и внушений. Чижов в этом случае действовал под влиянием двух сил: во-первых – из чисто экономического расчета, Воротилов имел, что называется, «золотые руки», и Чижову, как