капиталисту, хотелось приурочить к себе эти неподатливые руки, сделать из них неустанно работающую машину, отделить их от общего проявления жизни, во-вторых, из нравственного, или точнее, глубоко безнравственного побуждения: Чижову хотелось сломить Воротилова, как личность, выходящую из уровня забитых фабричных, как представителя недовольства и ропота. Неподатливо смелая фигура Воротилова колола глаза старого «кулака»; воротиловские вольные речи выводили из терпения арендатора. Почти с первого дня Чижов и Воротилов возненавидели друг друга, стали готовиться к упорной борьбе, и я уверен, что если бы эта борьба окончилась скорым и полным торжеством Чижова, то она доставила бы ему меньшую радость, чем можно предполагать с первого взгляда. Господство над пассивной покорностью, как всякое однообразие, недоедливо; слаще встречать в забитой среде явление протестующее: тогда есть по крайней мере с кем бороться, есть возможность сознавать и радоваться, что вот-де какой я могучий человек, хоть и выходят супротив меня, а все я оказываюсь силой, все в конце концов ломлю врагов моих. Это своего рода жизненный импульс для деспотических натур. Под действием подобного импульса Чижов в толпе фабричных рабочих почти невольно первого всегда отыскивал Воротилова и, не найдя его на месте, под влиянием злой радости, что снова можно придраться, злобствовать над человеком, забывал свой скряжнический расчет – потерю рабочего дня.

Мы пропускаем здесь тот длинный ряд мелких и крупных угнетений и придирок к Воротилову, в которых сосредоточенно-неугомонно сказывалась деспотически-скаредная душа Чижова и под влиянием которых ненависть все глубже и глубже пускала корни в сердце Воротилова, скажем только одно – поле битвы на первый раз осталось за торгашом-арендатором. Воротилов, после четырех лет жизни в Хвостихе, бежал. Вследствие каких причин он прежде воздерживался от этого характерного проявления народного протеста?

«Чай, тоже живой я человек, жена есть, дети», – коротко ответил Воротилов на этот вопрос.

В бегах находился Воротилов года полтора, затем был пойман и засажен в острог, в остроге «опознан» своим же односельцем и выдан. Навели справки, показание односельца оказалось справедливым, и Воротилова препроводили в место жительства, к другу и приятелю первогильдейскому купцу Феногену Петровичу Чижову.

По возвращении Воротилова на родину началась прежняя тяжелая фабричная жизнь с чижовским тиранством и насмешничеством, но полтора года бродяжнической жизни даже для натур более апатичных, более способных свыкаться с горькой участью, чем воротиловская, даром, бесследно не проходят. Бродяга, перелетная птица, в его скитаньях по белому свету, в постоянстве опасностей, в бесподначальственности слагается, крепнет личность. Те условия жизни, с которыми, по-видимому, мирится человек, ни разу не крестившийся в Ивана, не помнящего родства, для бродяги положительно становятся невыносимыми. Правда, бродяга терпит голод, холод, жажду, зной, как дикий зверь скрывается по трущобам от людского глаза, насильственно давит в себе нестерпимый крик боли, но тем не менее в жизни бродяги есть одна сторона, во имя которой люди бросают семьи, разрывают связь с обществом, пускаются в безвестно-беспредельный путь, полный всевозможных лишений. Эта сторона заключается в том, что грудь бродяги дышит вольным воздухом, с ним везде идет хоть и отказавшаяся от имени и отчества, но все же существующая, не затертая его личность. Этого вольного воздуха понабрался во времена скитаний довольно и Воротилов. До бродяжничества Воротилов только грубее других фабричных отвечал Чижову, реже просил помилования при внушениях, да чаще пропивал хозяйское добро, но никто не видел в нем мстителя за понесенные обиды, теперь же с возвращением Воротилова на деревне все чаще и чаще стали поговаривать, что Чижову несдобровать от вновь закабаленного бродяги. И в пьяном и в трезвом виде у Воротилова только и речей было, что пора миру перестать обиды терпеть, что когда нет другой расправы на Чижова, так свою можно придумать. Раз несколько подвыпивших фабричных собралось в застольной. Ругали, конечно, Чижова. Воротилов не выдержал, с языка его сорвалось, быть может, давно затаенная дума:

– Не жить, видно, братцы, промеж вас моей голове! Близко ли, далеко ли, только упьюсь я его кровью окаянной!

Воротиловские угрозы, конечно, не были тайной для Чижова; они мало-помалу открывали арендатору глаза, заставляли подумывать, как бы не нажить великой беды с бродягой. Не предпринимая еще никаких мер к удалению Воротилова из Хвостихи, Чижов стал плотнее запирать ставни, каждый вечер производил осмотр дома, наказывал караульным возможно чаще перекликаться друг с другом, даже в сумерки не выходил без провожатого, в головах его кровати появилась двустволка, заряженная жеребьями. Вообще в воздухе стало пахнуть развязкой, скорой встречей лицом к лицу двух врагов, у которых каждая капля крови была пропитана, отравлена ненавистью. Туча была достаточно наэлектризована.

Степень электричества между прочим показывало и следующее, по-видимому, довольно странное обстоятельство, бросавшееся в глаза таким наблюдателям, которые не особенно тщательно следили за развитием драмы: недели за две до вторичного бегства Воротилов стал избегать встреч с Чижовым, работал прилежнее, перестал мутить мир своими похвалебными речами; Чижов же вовсе не придирался к нему. Чем объяснить подобное явление? Какой смысл заключался в нем?

Только что сразившиеся враги отдыхают, приготовляются к последней битве, в короткий промежуток, им оставленный, ни тот ни другой не произносят ни одного слова, не делают ни одного жеста, могущего оскорбить торжественность готовящейся встречи, их видимое спокойствие, напряженное затишье природы перед страшным, долженствующим скоро разразиться громовым ударом, их отдых – сосредоточие в одном фокусе всей нервной деятельности, всех жизненных отправлений; подобного спокойствия и отдыха хватает только на весьма короткое время, иначе в нем можно задохнуться, артерии могут лопнуть. Таково было значение последних спокойных минут: Воротилов и Чижов – они готовились.

Слова, вырвавшиеся у Воротилова в застольной, служили первым признаком того, что дальше подобное положение продолжаться не может. Слова эти были, конечно, переданы Чижову, они окончательно открыли ему глаза, показали, что долго натягиваемая струна больше не выдержит. На другой день после признания своего в застольной Воротилов был взят с фабрики и засажен в арестантскую, и в тот же день Чижов послал в город с нарочным письмо к владельцу фабрики, где прописывал все грубиянства Воротилова и кроткие меры, предпринимаемые «к укрощению столь зверообразных и даже, можно сказать, вполне мужицких поступков Воротилова». Письмо это заканчивалось просьбой разрешить ему отдать Воротилова «в солдаты, а еще тем паче было бы деликатнее сослать его на поселение, ибо такой злобный человек, каков есть Воротилов, может учинить побег из военной службы и пожаром или иным злодеянием нанести немалый ущерб вашему достоянию».

Воротилов не дождался решения своей участи: он выломал решетку и вторично бежал. Вздрогнуло сердце Чижова при получении этой