чуть ли не каждый день пиры да банкеты для меня сочинял.

Пошел Воротилов на все на четыре стороны, с прежде уже носимым именем – Иван, не помнящий родства.

– Ходил я немало, а где спервоначалу пристанище имел, тоже знать вам незачем, у добрых людей запишите, так – без имени, без прозвания. Прошлямшись довольно, думаю: надоть житье себе найти да о цыдуле справки на-весть. И пошел я прямой дорогой к другу старому – Малышеву Харлампию. Какой же человек этот самый Малышев, я вам скажу: записан он был в мещанах двенадцать годов, хату свою имел, жену тоже, на посаде торговым человеком считался. Спервоначалу и от меня Харлампий таился, только раз пошли вместе в баню, стали париться мы. Глядь, а у приятеля-то рубцы во всю спину. Я смехом ему и молви: что это, Харлампий Иваныч, на спине-то у тебя? Словно ты в болезнях каких находился, али похоже и на то, что палачевская рука тебя гладила? В болезных, баит, находился. Я и пристал к нему: как-де так? Он на сей раз мне и открылся, взямши зарок с меня язык за зубами держат. Я, баит, сам из беглых, и рубцы у меня не от болезни, а палачевской руки, только я, дураком от рождения своего не бымши, в каторгу не угодил.

История Малышевых у нас не на редкость. Случалось, что ловкие, бывалые люди, несколько раз менявшие свои имена, весьма спокойно проживали целые десятки лет, вплоть до гробовой доски, в среде принявших их общество с фальшивыми паспортами.

– И стояросовая же голова была Харлампий! Всему городу на ум не приходило, что это за человек настоящий. «Я, брат, торговец!» А торговец какой: все больше по чужим амбарам да клетям, ночным промыслом занимается. Поедем, бывало, куда (на своей стороне торговали мы редко), у меня спервончалу сердце замирает: и боязно мне, да и не ладно что-то, а Харлампий только смеется: со мной, толкует, разрыв-трава есть, шапка-невидимка, бояться не почто… И точно, куралесили мы немало, а от судей праведных Бог миловал.

Спрашивали Воротилова: чай, не с пустыми руками на промысел ходили? Встречи тоже какие случались?

– Это верно, что не с пустыми руками промышлять ходили, только от греха тяжкого Бог миловал. Я бы теперича все сказал, потому мне все едино: в ответе стою. Да и Харлампий насчет чужого добра лют был, а насчет чего другого бережлив: чего, говорит, понапрасну грех на душу брать, коли так обойтись можно.

Харлампием Малышевым не ограничивалось городское знакомство Воротилова.

Продолжал Воротилов:

– Одначе и Харлампий на всему делу не настоящий еще вожак был. Головой у нас почитался – Матвей Митрич Рогов, «куриный барин» он прозывается. Это самый и есть заправский каштан: нюхал везде, по судам тоже таскался и товар наш принимал, хоша воровать с нами и не ходил: это, говорит, не моего чину дело, мне воровать не приходится. У Матвея Митрича я в кучерах тоже проживал, билет такой мне выправил: графа Задунайского дворовый человек.

Покончив с характеристикой Малышева и «куриного барина», Воротилов стал в одну минуту как-то особенно серьезен, сосредоточен.

– Почитай, что за месяц до Миколы-летнего поштой письмо от Миколахи пришло, чтоб-де явился я по уговору. Про Чижова-старика от меня Малышев довольно в точности все знал, потому, полагая, что от него пожива немалая будет, идти со мной в скорости согласился. Собравшись с Харлампием в дорогу, возчика мы наняли до самого Крутова села, «куриному же барину» сказали, что поблизости едем. Ехали мы до Крутова пятеро суток, возчику тут расчет дали, а сами лесом до Хвостихи пешком пошли. Обождамши в лесу, к ночи пришли в требуховскую избу. Дорогих гостей он к себе поджидал и место такое им на подволоке устроил, чтобы от людей добрых таиться можно было. Жили мы здесь с Малышевым не сутки и не двое, и хоша Миколаха толковал, что Чижов-старик острастки свои бросил и что на сей раз трудов больших с ним не будет, однако на том положили мы: не трудить своих рук задаром.

Спрашивали Воротилова: виделся ли он, во время житья у Требухова, со своей семьей?

– Своих на ту пору я не видал, потому знамши, сколь бабы болтать любят, от того себя удерживал.

По следствию действительно оказалось, что из домашних Воротилова никто не знал ни о его пребывании в Хвостихе, ни об его преступлении. Жена увидалась с Воротиловым в первый раз после вторичного бегства из Хвостихи, когда уже он был во всем сознавшийся преступник, сначала она корила его жестоко, потом рыдать навзрыд принялась. На женины укоры Воротилов только сказал: «Не твоему разуму дело это понять. Сам я не ребенок малый… Пустые твои все больше речи» – на женин же плач молчал сначала, а потом просил увести жену: «вашу милость очень утруждает».

– Перед Миколой Летним на деревне закалякали, что Чижов-старик в город скоро поедет, сукна ставить, что деньжищ с ним страсть будет и что оттоль в Хвостиху сына с собой возьмет. Дело выходило нам на руку, да только-то в сумление приводило, что двое нас было (не шел Миколаха с нами), а их трое с кучером Фадеем, и при эвтом кистени у нас одни, а старик с пустыми руками не ездит. Как тут справиться? Опять, впрочем, и то подумали: за благости какие Федею-то за чужое добро свою шею подставлять, нешто уже оченно, Чижов-то человек хороший? И порешили: кончить дело, не терпеть боль. Сказывать, что ли, что дальше-то было?

Немым, напряженным молчанием отвечали Воротилову. Утерши пот, крупными каплями выступавший на лбу, Воротилов продолжал:

– Взямши квасу штоф, хлеба коровай да кистени, пошли под самого Миколу в Матрешкин враг гостей поджидать. Место выбрали укром, в полугорье, песку по ступицу, пардонов проси, али за себя стой, только не расскачешься. Залегли в кусты да квас пьем: нутро оченно горит. Час времени прошло, а может, и больше, слышим звенит, други, значит, идут. Мы на дорогу вышли. «Чур, – говорит Харлампий, – не выдавать Федор!» Молвлю: «Небось». Как поравнялись с нами Чижовы, первым делом Харлампий к лошадям кинулся: «Стой!» – говорит. Фадейка не будь дурак, соскочимши с козел, в лес дралова, а Харлампий лошадей к самым кустам припер. Не чуяли Чижовы беды, заснули. Только поколь Малышев с лошадьми управлялся, бросился я к той повозке… Однако, фартук отстегнуть не могу, уж очень руки дрожат. Недолго думамши вскочил я на повозный задок, да и осадил верх.

Как осадил Воротилов верх тарантаса, судите из того: кожа