– Да почему же пустое? Павел все узнал, дело верное. Как можно отказываться от такого шанса? Тосик, ты у меня не только ходить, ты бегать будешь!

Он мотает головой, поджимает губы. Маня обнимает его за плечи:

– Знаешь что, дорогой, с таким настроением, конечно, ничего не получится!

– Дело не в настроении, а в несентиментальной реальности… У меня нет денег на поездку и операцию. От мнимого самаритянина – твоего жениха я деньги не приму. Это так же очевидно, как то, что эта сосулька, сколько бы она ни росла, в конечном итоге растает. Непреложный закон.

Трофим указывает пальцем на окно.

– Так, ты делаешь попытки обобщать и философствовать. Уже хлеб! – заключает Маня, заправляя прядь буйных волос за ухо.

– Ну ладно, Бог с ним, с Павлом! Таких средств, я думаю, и у него не найдется. Но у нас же есть две квартиры! Огромное богатство! Куда его и тратить, как не на здоровье? А, Трофим, ну, если ситуация так сложилась?

– Я ни за что не посягну на твою квартиру! Ты что же, сестрица, подонком меня выставляешь? – отшатывается от Мани Седов.

Он откатывает коляску от окна, подвозит к кровати.

– Нет, я сам! – категорично выбрасывает руку, запрещая Мане себе помогать. Когда он грузно перекатывается на кровать, Голубцова, подтыкая под его ноги одеяло, начинает лепетать:

– Трофим, деньги от твоей проданной фуры не бесконечны. Нужно как-то выкарабкиваться. Я ведь… живу у Павла. Зачем мне Алина квартира, которая летом станет по закону твоей?

– Да, жена должна жить с мужем. При условии, что муж надежен и не выгонит ее на улицу при изменении направления судьбоносных ветров, – изрекает Трофим, отворачивая лицо к стене.

– Ты о чем?! – выпрямляется Маня, пыша праведным гневом.

– Я о том, что твоя, подчеркиваю, твоя квартира неприкосновенна.

– Нет, начал говорить о Павле, так договаривай!

– Я не начинал, это ты все время мне тычешь им в лицо. Супин – то, Супин – это. Ладно, спасибо Супину за все. За терпение и благородство. Но на этом – все. Не вмешивай его в мою жизнь.

– Но у нас с ним – общая жизнь, Трофим. Да, как бы тяжело это для тебя ни звучало! Я должна отрезать его даже мысленно, входя в эту палату? Как ты себе это представляешь? Нет, ты повернись, повернись и ответь!

Трофим поворачивает к ней осунувшееся лицо, залитое слезами.

– Мань, прости ты меня и не мучай. Оставьте вы мою душу в покое! Трудно тебе, противно – не приходи. Совсем! Санитарка Роза поможет мне, ведь на это даже моих жалких копеек хватит! Хватит!

Трофим вскидывает руки, прижимает сжатые кулаки к лицу.

– Я… работать буду. Колл-центром на дому, репетитором по химии для семиклассников, сексом по телефону, черт его возьми! Или… придумаю что-нибудь поэффективней и надежней… Простое и быстрое решение.

Трофима душат рыдания, он пытается спрятать от Мани искаженное лицо, мечется под ее пристальным и странным взглядом.

– Тосик! – вдруг жестко хватает она его руки. – Я. Никогда. Тебя. Не брошу. И если ты еще раз посмеешь намекнуть на свое самоубийство, я буду считать тебя не только самым слабым, но и самым подлым человеком! Да. Сдаться после всего того, что мы перенесли вместе, после всех моих мучений и надежд, – это не просто подлость, это поступок, который… который не имеет названия! Не смей так со мной поступать, слышишь?

Маню подводит голос, который вдруг становится хриплым и низким. Спазм душит горло, кровь бросается в лицо, и Маня хочет отойти от Трофима, но его сильная рука сжимает ее запястье. Голос Седова звучит полновесно и искренне.

– Маша, я клянусь тебе, что больше никогда… Никогда! Маша! Я, конечно, безногий, но небездушный человечишка. Я никогда не причиню тебе боль. Ты веришь мне?

Маня смотрит в горящие глаза Трофима, полные раскаяния и любви, и с улыбкой кивает…

Придя домой, в квартиру Павла, она мечтает лишь об одном – о полной неподвижности и сне. Маня скидывает сапожки, проходит к дивану и в изнеможении валится на подушки.

«Нет, разлеживаться времени нет. Супин придет через полчаса. Быть может, раньше. Скорее кинуть котлеты, купленные на ходу, на сковородку и сварить рис. Что там, интересно, в холодильнике?»

Маня поднимает себя рывком, шлепает на кухню. Да-а, паршивая она, оказывается, жена. Ни овощей, ни любимых Павлом творожков. Снова придется выслушивать упреки и сдерживать натиск ревности: «Конечно, Тосику протертый супчик с курочкой успела сварганить, а любимому мужчине – шиш, котлеты из кулинарии!»

Господи, конечно, он прав: Маня совершенно забросила их общее хозяйство. И Павлу, наверное, уделяет слишком мало времени. Что это, вообще, за любовница, которая засыпает, едва коснувшись подушки?

Но как ей разорваться, все успеть? Супин помогает, чем может, – вон, в хорошую клинику Трофима поместил, полтора месяца с охотой давал деньги на больничную няньку, которая дежурила с Седовым ночами, когда он был еще в тяжелом состоянии. Правда, Трофим деньги вернул, как только его знакомый по автокомбинату продал несчастную фуру. Но дело ведь не в деньгах, а в отношении! Трофим для Павла – совершенно чужой и даже не слишком симпатичный мужик. Однако же он не просто терпит, но проявляет снисходительность, понимание…

В замке поворачивается ключ, и Голубцова кидается к входной двери.

– Пашенька, я только сковородку ставлю, милый. Подождешь чуть-чуть ужин? – винится она.

Супин целует ее в макушку и нос, снисходительно улыбается.

– Расслабься, несознательная женщина. Я роллы притащил.

– Горяченькие, в обсыпочке?! – с восторгом пищит Маня.

– Ага, как ты любишь. Говорят, никакого отношения к японской кухне эти твои «в обсыпочке» не имеют.

– Ну и плевать! – хватает Маня из рук Павла пакет.

Когда они наедаются и Супин по новой привычке закуривает тонкую душистую сигарету, Маня решается завести с ним разговор о Трофиме. Она укладывается под бочок к расслабленному Павлу и начинает вкрадчиво:

– Тосик отчаивается. Нет, он, конечно, пытается держаться, но я вижу, как ему тяжело. Ты когда планируешь проконсультироваться с этим звездным врачом относительно операции?

Павел снимает руку с Маниного плеча, гасит в пепельнице сигарету и тянется к портфелю, стоящему у дивана.

– Вот! Заключение звездного врача. Я второй день не решаюсь тебе его показать.

На колени Мани пикирует тонкая папка с рентгеновскими снимками и какими-то справками. Она достает бумаги, пытается вчитаться.

– Я ничего не понимаю! Каракули и латынь. Что, впрочем, одно и то же, – трясет головой Маня.

Супин вырывает из ее рук справки, кидает их на столик.

– Я тоже ни хрена не понимаю во врачебных каракулях. Но врачи еще и разговаривать умеют. Этот врач категорично утверждает, что Трофим Седов никогда… никогда, Маша, не сможет ходить.