Едва ли нужно упоминать, что все сцены, а также людские дела, достойные «Кирки», протекают в атмосфере полнейшей респектабельности. В тот ясный октябрьский вечер, когда мы последовали за Стефаном к этой гостинице, благодушный швейцар с маленьким жезлом в руках сидел на стуле у парадного входа, напротив которого рос клен. Мы замечаем толстый слой сажи на его ветвях, что лежала хлопьями на нижних ветках, будто в камине. Чернота ветвей не красила дерево, которое уже сбросило почти все свои листья, но весенней порою молодая листва вдвое увеличивала его красоту благодаря этому контрасту. За оградой раскинулся цветник, где росли почтенные георгины и хризантемы и где слуга сметал палые листья с травы.

Стефан выбирает дверь, входит в гостиницу и поднимается по старой, хотя и широкой деревянной лестнице с литыми балясинами и перилами, которая в провинциальном особняке считалась бы заслуживающим внимания образчиком искусства эпохи Ренессанса. Он добирается до двери на первом этаже, где черными буквами выведено: «Мистер Генри Найт – барристер»[72], что читались, но уже стали понемногу выцветать. Стена толстая, и вот две двери, одна внешняя, а другая внутренняя. Внешняя дверь немного приоткрыта. Стефан подходит к внутренней и стучит.

– Входите! – доносится издалека, из потайных покоев святилища.

Первой идет маленькая передняя, отделенная от внутренних комнат обшитой деревянными панелями аркой, что имеет два-три ярда длины. На этой арке висят две темно-зеленые шторы, делающие тайной все, что происходит внутри, если не считать звуков судорожного царапанья пишущего пера, которым водят по бумаге. Здесь лежит кучей хаотическое собрание статей, главным образом вырезанных из старых печатных изданий, а также собрание картин, прислоненных боком к стене, словно шиферные плиты для кровли, стоящие во дворе у строителя. Все книги, которые можно здесь видеть, слишком велики по размеру, чтобы их утащили, некоторые лежат в углу на массивном дубовом столе, другие валяются на полу среди картин, вперемешку со старыми пальто, шляпами, зонтиками и прогулочными тростями.

Стефан раздергивает занавески и видит мужчину, который сидит за письменным столом и пишет в отчаянной манере, словно его жизнь зависит от этого, что так и есть.

То мужчина лет тридцати, в испещренном пятнами пальто, с темно-каштановыми волосами, курчавой бородой и курчавыми усами; они сливаются с бородой по обеим сторонам рта и, как водится, скрывают истинное выражение лица под видом постоянной бесстрастности.

– А, мой дорогой мальчик, я знал, что это ты, – сказал Найт, подняв на него глаза с улыбкой и протягивая ему руку для рукопожатия.

Теперь мы видим глаза и рот Найта. И то и другое имеет красивый очерк, а также особенность выглядеть моложе, чем выраженье лица и само лицо их обладателя, коему несомненная бледность придает болезненный вид. Его губы еще не совсем утратили свой изгиб и пухлость, и пока не стали тонкой твердой линией, как у людей средних лет, а его глаза, хоть они и острые, можно скорее назвать пронизывающими, чем понимающими: что утратили они, так это свой яркий блеск мальчишеской поры, который исчез после десятка лет напряженного чтения, что придало спокойствие этому взгляду – спокойствие, которое очень шло ему.

Леди сказала бы, что в комнате чувствуется запах табака; мужчина ничего подобного не ощутил бы.

Найт не поднялся со своего места. Он взглянул на часы, стоящие на каминной полке, затем вернулся к своей писанине, предварительно указав гостю на стул.

– Ну, что ж, я рад, что ты пришел. Я вернулся в город только вчера; что ж, Стефан, не говори ничего в течение десяти минут; у меня только это время и осталось, чтобы поспеть к отправлению поздней почты. С одиннадцатой минуты я оказываюсь в твоем полном распоряжении.

Стефан сел на стул, словно этот род гостеприимства был для него отнюдь не внове, и вновь принялось летать перо Найта, которое бросало то вверх, то вниз, как суденышко в бурю.

Цицерон называл библиотеку душою дома; здесь же душой был весь дом. Некоторые места на полу и половину всего пространства стен занимали книги и книжные полки, имевшие как обычные, так и причудливые формы; а оставшееся место, так же как и консоли, пристенные столы и т. д., занимали литые фигурки, статуэтки, медальоны, всевозможные декоративные тарелки, привезенные их владельцем из его скитаний по Франции и Италии.

Только вечернее солнце освещало эту комнату, где окно было расположено чуть ли не в углу, находясь на заднем фасаде гостиницы. На подоконнике стоял аквариум. Большую часть дня он оставался скучным параллелограммом для своих обитателей; но вечером, на несколько минут, вот так теперь, до него добирался блуждающий солнечный луч, который освещал и окрашивал этот мирок в теплые тона, и тогда многоцветные зоофиты раскрывали и тянули к свету свои щупальца, и в солнечном сиянии водоросли обретали роскошную прозрачность, и раковины начинали сиять золотистым блеском, а пугливая стайка рыбок выражала свою радость телодвижениями, что были куда красноречивее любых слов.

По прошествии упомянутых десяти минут Найт отбросил перо, дернул за сонетку, зовя мальчика, чтоб тот забрал написанное на почту, и, как только хлопнула закрывшаяся за ним дверь, воскликнул:

– Ну вот, слава Богу, это сделано. Ну, Стефан, придвигай свой стул поближе и рассказывай мне, что ты поделывал все это время. Занимался ли ты греческим?

– Нет.

– Как так нет?

– У меня не хватило свободного времени.

– Это вздор.

– Что ж, у меня было великое множество других очень важных дел, помимо этого. И я сделал одну необыкновенную вещь.

Найт повернулся к Стефану всем корпусом:

– Ага! Ну-ка, дай-ка мне взглянуть в твое лицо, сложить вместе два и два да высказать лукавую догадку.

Стефан покраснел.

– Ну конечно, Смит, – сказал Найт, после того, как крепко взял его за плечи да около минуты изучал острым взглядом выраженье его лица. – Ты влюбился.

– Ну… дело в том, что…

– А с такими настроениями пожалуй-ка за дверь. – Но, видя, что Стефан очень расстроился, он заговорил более добрым тоном: – Что ж, Стефан, мой мальчик, ты к этому времени меня уже достаточно изучил – или тебе следовало это сделать; и ты знаешь прекрасно, что либо ты рассказываешь мне все без утайки о своем необыкновенном переживании, а я тебя слушаю, либо, если ты допустишь какую-то недомолвку, я буду последний человек на свете, кто дослушает тебя до конца.

– Я расскажу вам так много! Я ДЕЙСТВИТЕЛЬНО влюбился, и я хочу ЖЕНИТЬСЯ.

Когда последнее слово слетело с губ Стефана, Найт ответил на это высказывание зловещим молчанием.

– Не судите меня прежде, чем вы узнаете больше, – закричал Стефан в беспокойстве, видя, как переменилось лицо его друга.