– И ты все это время ни полслова мне не сказал, – отвечала Эльфрида, впрочем, не упрекая его ни тоном, ни мыслию.

Правду молвить, ее чувства были весьма далеки от каких-либо укоров. Она чувствовала облегчение и даже благодарность. Там, где тебя не удостаивают откровенностью, какой же откровенности будут ждать в ответ?

Ее отец неверно истолковал ее бесстрастность, решив, что это вуаль вежливости, прикрывающая недовольство за его дурное обращение с нею.

– Я совершенно не виноват, – сказал он. – Были две-три причины для секретности. Одной из них являлась недавняя смерть ее родственника, завещавшего ей имущество, то есть обстоятельство, с тобой никак не связанное. Но вспомни, Эльфрида, – продолжал он более жестким тоном, – ты была так глупа, что якшалась с этими плебеями, с этими Смитами, и сие происходило примерно в то время, когда миссис Тройтон и я только начали понимать друг друга, и посему я принял решение ничего не говорить даже тебе. Как я мог знать, насколько далеко у тебя зайдет дело с ними да с их сынком? Ты же могла взять себе за правило распивать с ними чаи, почем мне знать.

Эльфрида сдержала свои чувства так хорошо, насколько могла, и скучным, хотя и решительным тоном задала ему вопрос:

– Целовал ли ты миссис Тройтон на лужайке около трех недель назад? В тот вечер, когда я вошла в твой кабинет и обнаружила, что ты едва успел зажечь свечи?

Мистер Суонкорт сильно покраснел и порядком смутился, как это всегда бывает с влюбленными в зрелых летах, когда их ловят за теми фокусами, что обыкновенно проделывает молодежь.

– Ну, что ж, да, думаю, что поцеловал, – сказал он нерешительно. – Просто чтобы сделать ей приятное, как ты понимаешь. – Засим он немного оправился и рассмеялся с сердцем.

– Так вот к чему относилась твоя цитата из Горация?[66]

– Именно так, Эльфрида.

Они прошли в гостиную через веранду. В тот же миг миссис Суонкорт спустилась вниз и вошла в ту же комнату.

– Ну вот, Шарлотта, это моя маленькая Эльфрида, – сказал мистер Суонкорт с возросшей нежностью в голосе, коя часто возникает у родственников, когда они представляют своих близких новому лицу.

Бедная Эльфрида, не зная, как ей себя вести, не шелохнулась вовсе, но просто стояла столбом, воспринимая все, что видела, слышала и осязала.

Миссис Суонкорт вышла вперед, пожала руку падчерице и расцеловалась с нею.

– Ах, дорогая! – воскликнула она добродушно. – Ты и подумать не могла в тот день, когда встретилась со странной пожилой женщиной возле оранжереи около месяца-двух назад да так мило рассказывала ей о своих цветочках, что она вскоре предстанет перед тобою в новых цветах. И она тоже помыслить о том не могла, я уверена.

Новая мачеха получила довольно-таки справедливую характеристику из уст мистера Суонкорта. Она не обладала физической привлекательностью. Цвет лица у ней был темный – очень темный, фигура у ней была дородной, а также она обладала поредевшей копной некогда роскошных волос, кои наполовину поседели, но там, где сохранили свой цвет, были чернее воронова крыла. Не требовалось дальнейших наблюдений, чтобы сказать, что как женщина она понравиться не могла. Однако это было еще не все. Даже самому поверхностному критику сразу же становилось ясно, что она не делала ни малейших попыток скрыть свой возраст. На первый взгляд она выглядела шестидесятилетней и при более близком знакомстве никогда не казалась старше.

О другой и более выигрышной ее черте могли поведать уголки ее рта. Прежде чем она произносила вслух какую-либо ремарку, они нежно подергивались: то было не движение вперед-назад, что обычно указывает на нервозность; то была не дрожь челюсти, идущая сверху вниз, – признак решительности; а уголки ее губ зримо изгибались кверху, приобретая точно такой же изгиб, какой привычно изображают, чтобы показать веселье на свободных карикатурах, что малюют мальчишки-школьники. Только эта особенность в ее лице оставалась выразительной чертой интересной женщины, но тут уж нельзя было ошибиться. Эта черта говорила о том, что она обладает объективным и субъективным чувством юмора – способностью, коя позволяла исследовать в причудливом свете как себя, так и других.

Но и это еще далеко не все о миссис Суонкорт. Раскрывая объятия, она протянула Эльфриде руки, а все пальцы у ней были сплошь унизаны кольцами да всевозможными драгоценностями, signis auroque rigentem[67], как покров Елены[68]. Все это великое множество колец явно носили неспроста. Большинство из них было старинными и тусклыми, хотя несколько, наоборот, новыми и яркими.

ПРАВАЯ РУКА

1-е. Овальный оникс в простенькой оправе, в форме головы дьявола.

2-е. Зеленая яшма с интаглио и красными прожилками.

3-е. Кольцо полностью из золота, с фигурой отвратительного грифона.

4-е. Огромнейший бриллиант цвета морской волны, в обрамлении маленьких бриллиантов.

5-е. Старинный сердолик-интаглио с фигурой танцующего сатира.

6-е. Неуклюжая цепь, украшенная драконьими головами.

7-е. Огромный карбункул в окружении десяти маленьких изумрудов; et cetera, et cetera.

ЛЕВАЯ РУКА

1-е. Красновато-желтый жабий камень.

2-е. Тяжелый перстень с гиацинтом, покрытый разноцветной эмалью.

3-е. Сапфир аметистового цвета.

4-е. Шлифованный рубин в окружении бриллиантов.

5-е. Кольцо с печатью аббатисы.

6-е. Потемневшее от времени кольцо-интаглио et cetera, et cetera.

Помимо этого множества причудливых диковинок из металла и драгоценных камней, миссис Суонкорт не носила никаких украшений.

У Эльфриды осталось благоприятное впечатление о миссис Тройтон, когда они с ней повстречались два месяца тому назад; но сохранить приятное воспоминание о женщине после мимолетного знакомства – это одно, а принять ее в качестве своей мачехи – совсем другое. В любом случае, она взвешивала свои чувства всего один миг. Эльфрида решила полюбить ее, несмотря ни на что.

Миссис Суонкорт была женщина, умудренная жизненным опытом, в том, что касалось познаний о жизни, но не поступков, как того и требовал ее брак. Эльфрида и леди вскоре вступили в запутанную и оживленную беседу, и мистер Суонкорт оставил их одних.