и смотрел на башню, теперь недосягаемую, словно семь морей их разделили. Смотрел на разбросанные подарки. Мелкие волны заигрывали с одеялом, стягивали его понемногу в реку. Яблоко и ковшик уже уплыли вдаль. Эма исчезла.

– В путь, Корбьер?

Эсме боролась с Горацием, не сводя глаз с Лукаса. Он не отвечал, но его молчание было достаточно красноречивым.

– Значит, это она… – выдохнула внезапно Эсме, словно проникла в величайшую тайну.

– О чем ты?

– О женщине, которую ты любишь. Дама жезлов.

Лукас в отчаянии опустил голову.

– Ты сказал, что я ее не знаю! – возмутилась Эсме. – Ты мне солгал! С какой стати?

– Я не лгал. Ее никто не знает по-настоящему.

Лукас махнул рукой в сторону противоположного берега.

– И теперь меньше, чем когда-либо.

Эсме подъехала к нему совсем близко. В смятении она жадно вглядывалась в лицо Лукаса с безжалостным желанием узнать о нем как можно больше. Очевидно одно: им никогда не быть вместе. Невозможная любовь растаяла предрассветным туманом. Сердечная рана Эсме кровоточила, но, глядя на измученного Лукаса, она пожалела его. В лабиринте любви она нашла единственный верный путь: отпустила Лукаса на свободу.

– Поезжай, Лукас. Возвращайся на тот берег.

– Она не хочет меня видеть.

– Что это меняет? Прими решение сам хоть один-единственный раз.

Эсме попала в самую точку. Лукас всегда кому-то подчинялся. Серьезные перемены в его судьбе происходили по воле отца, по воле принца, по воле короля. И Лукас стыдился своей покорности.

– Не теряй времени, – настаивала Эсме, убеждая не только его, но и себя. – Плыви немедленно! Прощай, доктор. Будь счастлив. Если смогу быть полезной, дай знать. Передай через Габриэля, он в курсе моих перемещений.

Эсме порылась в верхнем кармане форменной куртки.

– Держи, – она протянула ему чудо-огниво. – Спорим, никто никогда ей не дарил такого. Шесть тысяч искр, если умеешь им пользоваться.

Она секунду колебалась и все-таки вручила еще металлическую коробочку и початую бутылку водки.

– Думаю, это тоже вам пригодится. Иначе придется пустить на трут кружевную скатерть.

Эсме чувствовала, что сейчас расплачется, прикусила губу и вонзила шпоры в бока Зодиаку. От внезапно наступившего одиночества у нее закружилась голова. Отъезжая, в последний раз обернулась. Лукас обратился в соляной столб.

– Эй, Корбьер! Плыви к ней! И вспоминай меня изредка. Пожалуйста! Во дворце одни сумасшедшие. Оставить тебе Горация?

Не дожидаясь ответа, набросила повод коня на ветку.

– Я заметила три березы возле башни. Повезло вам, доктор Корбьер, отныне это ваши лучшие друзья. Каждый день помогут, не покинут. Береста легко разгорается, а наломаешь немного веток, будут пылать даже влажные. Сок у березы сладкий, древесина мягкая как масло. Свернешь рожок из бересты, получится котелок. Только на огонь не ставь, а то весь суп убежит. Сердце может разбиться, а береста выдержит, она прочная. Хотела бы я сказать то же самое о нашем королевстве!

Эсме кивнула, словно похвалила саму себя, и, не оборачиваясь, крикнула:

– Пока! Забирай Горация!

Еще раз пришпорила Зодиака и нырнула вслед за мушкетерами в лес, полный щебета птиц. Солнечные лучи струились сквозь еловые лапы, и все понемногу приобретало привычную четкую форму.

26

Великан надавил на глинистую почву гигантским большим пальцем, и получилась вмятина, а в ней построили башню Дордонь. С одной стороны протекала река, с другой возвышался лесистый холм, с третьей тянулись заросли ежевики, с четвертой поднималась скалистая гряда, граница Северного плоскогорья. Башня не возвышалась над округой, вмятина скрывала ее. Утреннее солнце тронуло верхушки деревьев, но не дотянулось до башни. Здесь веяло запустением. Четыре мерзлых яблока висели на голой ветке. Воткнутый в пень топор заржавел. Упавшая елка сломала сливу. Колючие кусты заглушили сирень. Прекрасная оконная рама, привезенная по приказу Тибо, валялась в крапиве.

Осколки стекла усыпали пол, корни тополя приподняли половицы. Провалилась часть потолка, и стропила, раскачиваясь как трапеции, служили разметкой еще трех этажей, чьи останки удерживал от падения только плющ, перевивший кирпичи. Из ниши полукруглого окна вдруг выпорхнул голубок, расправил крылья в бледном свете утра и взлетел к небесам, что сияли вместо потолка. В целом свете не сыщешь уголка поэтичней.

Эма как сквозь землю провалилась. Лукас опустился на мокрый песок, размотал повязки и сунул больную руку в воду. Туманная дымка дремала над рекой. Темные воды кое-где проглядывали сквозь нее, устремлялись к каменному языку, обдавали пеной острый край, успокаивались, пенились вновь. Мертвый Тибо наверняка проплывал мимо этого камня.

Лукас погрузился в забытье, глядя на воду и поглаживая ладонью песок. Солнце начало припекать, затылок заныл. Врач встрепенулся внезапно, услышав громкое ржанье Аякса. Два коня смотрели на него с противоположного берега. А зачем они ему, собственно? Что с ними делать? Но они были тут. И рано или поздно их необходимо переправить. Каким образом? Вплавь, разумеется. Там, где река широка и спокойна. Лукас знал, что гипотермия способна убить человека за восемь минут, но смиренно разделся. Тяжелая мокрая одежда только утянет его на дно. Жаль, она как раз начала подсыхать на спине. Еще не войдя в воду, он весь покрылся гусиной кожей.

Лукас снова прошел по каменному языку и подвел коней к реке. Гораций и Аякс шли неохотно. Стоя в воде по шею, он тянул их к себе что было сил и уже потерял терпение, как вдруг сначала Гораций, потом Аякс его послушались. Лукас поплыл на спине. Благодарение небу, кони не утонули и выбрались на берег раньше него. Золотая медаль Аяксу, серебряная – Горацию, бронза – заледеневшему Лукасу. Семь минут миновало.

Тело совсем онемело. Лукасу хотелось одного: опуститься на черный песок и больше ни о чем не думать. Но он дал обещание Тибо. Неизменное чувство долга заставило его подняться. Он порылся в вещах в поисках полотенца. С грохотом вытряхнул из джутового мешка посуду и растерся им, потом натянул на себя мокрую одежду, застегнул доверху плащ, продолжая дрожать как осиновый лист. Нет сил развести огонь. Да и холод шел не снаружи, а изнутри. Взгляд остановился на бутылке водки. Лукас не смог устоять. Схватил ее и стал пить, поддавшись недопустимой для врача иллюзии, будто алкоголь не обожжет, а согреет внутренности.

Между двумя глотками расседлал коней. Они тут же спустились к башне и застыли на солнцепеке. Гораций прижался к стене, Аякс – к Горацию. Допив до дна, пошатываясь, Лукас побрел к ним, наугад уцепился за гриву и постарался забиться между ними в поисках тепла. Вторые сутки он не спал и не ел, поэтому алкоголь сразу ударил в голову. Спиной он чувствовал биение сердца одного коня, грудью – другого. Кони поддерживали в дым пьяного эскулапа, который оказался черт знает где из-за любимой женщины, а та исчезла…

Лукас захохотал, потом заплакал. Его стошнило.

Наконец он заснул, стоя в живой крепости. В полдень Лукас слегка приоткрыл глаза и