ген. М. Гофман: «В России по-видимому происходит большое свинство. Корнилов и Керенский выступают друг против друга с оружием в руках и борются за диктатуру. Очень жалко, что мы не в состоянии продолжать наше наступление. Немецкое наступление на Петербург привело бы сейчас к полному развалу России»[846].

31 августа командующий восками Московского военного округа А. Верховский телеграфировал атаману войска Донского А. Каледину, намеревавшемуся поддержать Корнилова: «Появление в пределах Московского округа казачьих войск без моего разрешения я буду рассматривать, как восстание против Временного правительства, и немедленно отдам приказ о полном уничтожении всех, идущих на вооруженное восстание. Сил к тому, как вам известно, у меня достаточно…»[847]. В тот же день А. Верховский был назначен управляющим военным министерством, вместо Б. Савинкова.

Несмотря на успешное подавление мятежа, именно «авантюра Корнилова…, — приходил к выводу А. Керенский, — сыграла роковую роль в судьбе России, поскольку глубоко и болезненно ударила по сознанию народных масс. Большевики, которые до 13 августа были бессильны, 7 сентября стали руководителями Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов и завоевали большинство впервые за весь период революции. Этот процесс повсеместно распространялся с быстротою молнии… Никому никогда не удастся поставить под сомнение роковую связь между 27 августа (9 сентября) и 25 октября (7 ноября) 1917 г.»[848].

И в этом с А. Керенским были согласны даже его противники, например, такие как ген. Н. Головин: ««Военная субординация» могла логично обосновываться только, как часть более общего целого — «субординации государственной». В том же случае, если «цепь» субординации, связывавшая солдата с самым верхом Государственной власти, разрывалась в каком-либо звене, нижняя часть этой цепи падала… Выступление ген. Корнилова, обреченное на полную неудачу, ввергало солдатскую массу в окончательную анархию», и одновременно «оно подставляло наше офицерство под новые удары»[849].

Однако решающее значение здесь, несомненно, имела не «субординация», а угроза установления правой военной диктатуры, которая резко толкнула маятник общественных настроений влево и радикализовала их. Корниловский мятеж привел к правительственному кризису, от которого последнее уже не смогло оправиться, а армия стала рассыпаться на глазах. Офицеры потеряли последнее доверие солдат, превратившись поголовно в реакционеров, что нередко заканчивалось их массовым избиением. После корниловского мятежа, приходил к выводу П. Милюков, «два последних месяца были уже только агонией»[850].

Армии уже практически не существовало. Временное правительство откликнулось на ситуацию на фронте своей последней декларацией от 25 сентября. В ней повторялись лозунги приверженности демократии, призывы к миру без «возмещения всяких издержек» и «только сокровенный смысл фразы «защита общесоюзнического дела», предназначенный для успокоения союзных стран, — по словам Деникина, — нарушал несколько общий тон «декларации бессилия», как назвала этот акт печать…»[851].

2 октября тральщики Балтийского флота отказались подчиняться Временному правительству и минировать проходы, что позволило немцам захватить Моонзундский архипелаг (350 км от Петрограда) и взять в плен до 20 тысяч человек… Немцы начали демонстративную подготовку наступления на Петроград, для чего, в частности, высадили десант на материк южнее Гапсаля.

В донесении командующего 12-й армией сообщалось: «Армия представляет из себя огромную, усталую, плохо одетую, с трудом прокармливаемую, озлобленную толпу людей, объединенных жаждой мира и всеобщим разочарованием. Такая характеристика без особой натяжки может быть применена ко всему фронту вообще»[852]. «Осенью на одном из заседаний Петроградского совета прибывший с фронта офицер Дубасов говорил: «Солдаты сейчас не хотят ни свободы, ни земли. Они хотят одного — конца войны. Что бы вы здесь ни говорили, солдаты больше воевать не будут»[853].

«Вообще вопрос о возможно скором мире — самый злободневный вопрос в войсках корпуса, — сообщалось 24 октября в Сводке о настроениях в частях Западного фронта, — Стремление к братанию принимает массовый характер»[854]. Настроения солдат передавал протокол собрания одной из батарей: «Мы даем этот наказ в наш Петроградский революционный парламент с тем, чтобы они там заявили, что, несмотря на нашу крайнюю усталость, за революцию и свободу мы все умрем, но воевать мы больше не будем…», мы требуем «немедленною перемирия на всех фронтах, и это единственный путь к окончанию пожирающей нашу революцию бойни. Если же и Советы окажутся неспособными это сделать, то сделаем это мы, сами солдаты, но войну, уничтожающую нашу революцию, мы кончим, а революцию доведем до конца. Принимая во внимание нашу крайнюю усталость, мы заявляем требования, которые должны выполниться без малейшего промедления»[855].

Воевать русская армия не только больше не хотела, но и не могла по чисто объективным причинам, а именно из-за полного исчерпания ее материальных и продовольственных ресурсов[856]. Еще в середине августа Л. Корнилов, отмечал, что в армии «были — уже не отдельные случаи, а общее явление — голода на фронте»[857].

В начале октября Главный Полевой Интендант бесстрастно констатировал, что на регулярное пополнение продовольственных запасов «многие из которых приближаются к исчерпанию, он рассчитывать не может». На вопрос Н. Головина «что же будет дальше, Главный Полевой Интендант развел руками и сказал «Голодные бунты». Через 10 дней после этого разговора автор (Головин) участвовал в заседании министров Временного правительства. На этом совещании Министр продовольствия г-н. Прокопович категорически заявил, что снабжать продовольствием он может только 6 000 000 человек, между тем как на довольствии в то время находилось 12 000 000 человек…»[858].

Итог подводил 20 октября, на заседании Комиссии по обороне и иностранным делам, военный министр А. Верховский: «Содержать такую огромную армию… государству в настоящее время не по средствам», «объективные данные заставляют прямо и откровенно признать, что воевать мы не можем…»[859].

«Буржуазные элементы и печать призывали к борьбе с немцами. Умирающие исполнительные комитеты также призывали демократию «стойко защищать родную землю». Петроградская дума откликнулась многоречивыми заседаниями, образованием «центрального комитета общественной безопасности» и новых пяти комиссий. Временное правительство постановило эвакуировать Петроград. Но наиболее безотрадную картину распада, — по словам Деникина, — явил собою «Совет Российской республики». После долгого обсуждения вопроса об обороне государства 18 октября на голосование Совета было поставлено… шесть формул, все шесть были отвергнуты — и вопрос снят с обсуждения. «Совет Российской республики» в дни величайшей внешней опасности и накануне большевистского переворота не нашел ни общего языка, ни общего чувства скорби и боли за судьбу Родины. Поистине, и у людей непредубежденных могла явиться волнующая мысль: одно из двух, или «соборный разум» — великое историческое заблуждение, или в дни разгула народной стихии прямым и верным отображением его в демократическом фокусе может