Я зажмурилась от боли – на меня словно выплеснули ведро кипятка.

Что она делает, эта сволочь?!!

– Юля, оревуар, анкор увидецца, уи? – заглянула в салон через окно Генриэтт.

– Конечно, еще увидитесь, не переживай, – кивнул Никита. – До завтра!

Ах, как бы мне сейчас хотелось демонстративно покинуть заднее сиденье, шандарахнув дверью так, что у джипа едва не вылетели стекла. Никита бы вздрогнул и посмотрел на меня с немым удивлением. Моей ярости хватило бы сейчас на битву с многотысячной армией – я готова была крушить и ломать, рвать вражеские тела на части, вонзать копья, выворачивать шейные позвонки…

«Чудесно! – ядовито произнесла бы я, усаживаясь впереди. – Теперь рассказывай. Генри означает Генриэтт. Почему же это выяснилось только спустя несколько недель после ее появления в нашей жизни? Почему ты дурил меня, как последнюю идиотку? Она целует тебя в щечку, не стесняясь моего присутствия. Мне страшно предположить, куда еще она тебя целует, когда поблизости никого нет! Ты просто негодяй! Я ненавижу вас обоих!»

Нет.

Я ненавижу только Генри.

И поэтому не готова прямо сейчас начать выяснять отношения.

Автомобиль рванул с места. Я осталась сидеть на заднем сиденье, проглотив комок из воплей и обвинений, – так и не произнесла ни слова.

– Малышка, не хочешь пересесть? – улыбнулся мне Никита в зеркало. – Тебя так совсем не видно. А я соскучился.

– Тут посижу, – прошелестела я сзади. Уж лучше любимому не видеть сейчас моего лица. – Устала очень.

– Заметно. Бедняжка моя. Как тебя в зоопарк-то занесло?

– Сильно заметно? – тщательно скрывая слезы в голосе, переспросила я.

– Видно, что ты капитально запарилась. Ничего, сейчас мы примем холодный душ. Ты прости, у Генри такие вольные манеры. Она со всеми лезет целоваться. – Никита потер щеку, куда его чмокнула француженка.

– И с дамами тоже? – язвительно поинтересовалась я.

– Представь, только с мужиками. Как она тебе? Понравилась?

– Девушка с шармом, – сухо заметила я.

Лучше бы – со шрамом.

Через всю рожу.

Туго зарубцевавшийся, блестящий розовый шрам…

Отвратительный, как крысиный хвост!

Чтоб неповадно было с чужими парнями целоваться!

– А почему ты все время называешь ее Генри?

– Так она же Генри.

– Вообще-то она Генриэтт.

– Она сама об этом попросила. Ей так больше нравится.

– А-а, понятно. Только Генри – мужское имя. А она так женственна, сексуальна, – с тоской признала я.

– Да, у каждого свои тараканы. Имя Генриэтт она вообще ненавидит. Говорит, с ним связаны плохие ассоциации. Да ради бога! Генри так Генри. Гораздо важнее, что тебя зовут Юлей, а не Розамундой.

– Розамундой?

– Обожаю твое имя. Оно сладкое и детское. И ты сама такая же.

Приплыли…

И что же мне думать после таких слов?

Француженка – побоку? Она для Никиты ничего не значит? Или он просто морочит мне голову? Вопросы, вопросы, вопросы… Подозреваю, мне придется теряться в догадках до самого отъезда Генриэтт из России.

Поскорее бы она свалила.

На тумбочке в прихожей лежала сумка из тисненой кожи малинового цвета. Я невольно залюбовалась этим совершенством. Ручки крепились к корпусу золотыми кольцами, карманы были филигранно отстрочены. Две переплетенные буквы на боку сумки, а также повторяющийся мотив на шелковой подкладке свидетельствовали – Ириша отдала мне вещь громкой марки, упоминание которой заставляет трепетать модниц всего мира. Ярлычок с ценой был предусмотрительно отрезан. Подруга позаботилась, чтобы меня не хватил удар…

– Ух ты! – удивился Никита. – В глазах слепит. Что это – мечта ставропольской фермерши?

– Сам ты мечта, – отбрила я друга.

Мечта Генриэтт Нувель.

– Это подарок для твоей мамы.

– Да что ты!

– Фирменная сумочка. Не видишь, крутизна какая?

– Думаешь, ей понравится?

– Ты сам мне скажи об этом. Ты ведь знаком с Ланочкой немного дольше, чем я.

– Ну… Наверное, понравится. Ты молодец, что позаботилась о подарке. Ладно, пошли мыться. Давай-ка, быстро!

Загадка, почему мы не убились в душе. Там скользко и тесно. Пришлось держаться зубами за край ванной. Наверное, меня спасли семь лет, отданные художественной гимнастике. Благодаря тренировкам я все еще довольно изворотлива. Но выдержать натиск Никиты, распаленного француженкой до критического состояния, было нелегко.

Значит, из всего можно извлечь выгоду. Даже из присутствия Генриэтт Нувель. Главное – чтобы весь пыл, вырабатываемый в обществе мадемуазель, Никита тратил только на меня. А не на утонченную французскую грымзу.

Измены я не вынесу.

Это станет концом наших отношений.

– Ах, здравствуйте, дорогие мои! – заворковала Лана Александровна, встречая нас у двери. – Проходите, проходите.

На СПА-курорте с Никитиной матушкой изрядно поработали. Она и до поездки радовала глаз, а сейчас выглядела просто божественно. Ее шестьдесят лет остались при ней, однако они были совсем другого качества, чем годы какой-нибудь труженицы-пенсионерки, всю жизнь вкалывавшей на производстве и домашних каторжных работах. Нет, как я уже поняла, Ланочка Александровна правильно воспитала мужа, а потом и сына. Она всегда являлась для них центром вселенной и никогда не думала о деньгах.

Лучше не вспоминать, сколько стоила путевка на этот СПА-курорт. Честное слово, до того момента, как мы с Никитой сблизились настолько, что стали доверять друг другу информацию о своих банковских счетах, я спала гораздо спокойнее!

– Мамуль, привет, – сказал Никита и поцеловал мать.

– Вы чудесно выглядите, Лана Александровна. Понравилось на курорте? – Я тоже потянулась к будущей свекрови с поцелуем, но клюнула воздух: мадам уже стремительно понеслась по паркету в сторону гостиной, ее шелковый наряд развевался, как парус.

В центре комнаты сверкал фужерами и блестел синим английским фарфором накрытый стол. Две скатерти контрастного цвета, положенные одна на другую, свисали углами, салфетки из той же ткани, что и нижняя скатерть, были ловко завязаны крендельком – бог мой, какие сложности! Пусть Ланочка не утруждала себя кухонными процедурами, но подать блюда, приготовленные чужими руками, она умела с максимальной помпой.

Я в нерешительности маячила в коридоре, не зная, чем помочь. Больше всего мне хотелось сейчас рухнуть в кресло, закрыть глаза…