Вокруг куреней целыми днями стоял неумолчный шум – молодые оставшиеся до начала охоты дни проводили в учениях. Особенно старались младшие, те, что выходили на большую охоту впервые. Они выкладывались до последнего, чтобы отточить искусство стрельбы, метания копья, владения арканом… С отчаянными криками носились они по холмам, стреляя на скаку по камышовым чучелам, насаженным на диких табунных лошадей. Мечтой для каждого было во время охоты на глазах у старейшин попасть в правую почку бегущего зверя – косули, оленя или любого другого – и получить звание мэргэна, которое отныне навсегда прикрепилось бы к его имени: Хасар-мэргэн, Буянту-мэргэн, Адучи-мэргэн…

По древнему обычаю, девять ночей перед охотой соплеменники проводили без сна – собирались по родственным кругам и слушали улигершинов, воспевающих подвиги Гэсэра, отдавая дань почтения небесному воину, умилостивляя его, чтобы тот оттаял суровой душой и обратил взор на землю, наслал охотникам силы и удачи.

В те же дни по куреням проводились молебны, народ собирался большими толпами и приносил богам жертвы вином и кровью, просил хозяев тайги снизойти до людских нужд, оделить их из своих несметных богатств. Через шаманов люди передавали свои просьбы небесным хаганам и просили их узнать, что еще нужно исполнить им для получения хорошей добычи. Шаманы и объявили благоприятное время для начала охоты – третий день предстоящего новолуния.

Дня за два до охоты разведчики от куреней ездили в тайгу. Они потихоньку проезжали в глубь дебрей, где предстояла охота, высматривали следы и, затаившись в укромных местах, слушали лес…

Вернувшись, все как один объявляли, что оленей и кабанов на этот раз небывалое множество. Соплеменники, получив такую весть, облегченно переводили дух, светлели лицами.

– Наконец-то, как будто, боги обращают взоры на нас… – осторожно переговаривались между собой.

– Пора бы уж, давненько не видели приличной добычи.

– Который год полупустыми возвращались…

Но радовались втихомолку, без шума, чтобы не сглазить удачу. Обильно кропили архи на восемь сторон, прося богов и духов удержать зверей на месте, не дать им уйти в другие места.

С этого времени люди с нетерпением ждали того дня, когда они окажутся в тайге, выйдут против звериных стад и обнажат оружие. Особенно жаждали добычи харачу – те, что были победнее. Они ждали долгожданного праздника для своих желудков и пополнения запасов на дальнейшую жизнь.

– Хоть будет что зимой детям жевать, – говорили они, по седьмому разу осматривая свое оружие и снаряжение.

– Давно не ели мяса вдоволь…

– Отрежешь ребрышко, сваришь с толчеными корнями, вот и вся еда… – вторили им другие.

– Не то что мяса, шкуры на одежду не стало.

– Нойонам да богатым хорошо, у них скота много, а у нас – только с охоты отъешься да оденешься прилично.

Разговорчивых сердито обрезали старики:

– Эй, хватит вам, не болтайте языками раньше времени.

– Восточные духи услышат, испортят вашу охоту…

– Как раз в такое время они рыщут среди людей, разнюхивают…

– Да и у зверей свои шаманы есть… Узнают, что вы на них собираетесь, и уведут своих подальше, где их не достать, и снова голодными останетесь.

– И бабам своим скажите, а то что-то разговоров много стало.

– Больше ни звука об этом!

В некоторых куренях строгие на запреты старики, глядя на то, как развеселился народ, объявили закон: ни слова об охоте, о зверях, о добыче, не смеяться, не веселиться – готовиться всем молча, а перед тем, как точить оружие или ладить стрелы, проговаривать, что идем на войну с чжурчженями или татарами; нарушителей закона бить кнутами. И множество людей было наказано за болтовню: в куренях проходили короткие, но жестокие суды над непонятливыми сородичами. Разъяренные старики за волосы тащили из юрт невыдержанных на язык (чаще всего женщин), бросали в снег и нещадно хлестали плетьми, избивали посохами. В одном из куреней по их приговору нескольким женщинам зашили губы волосяными нитками – до первого дня охоты. В другом курене двоим таким же словоохотливым отрезали языки… Слишком велика была опасность упустить богатую добычу – общую удачу для всего улуса. А голод в предстоящую долгую и студеную зиму грозил болезнями, смертями, особенно для малых детей. Дети же – единственное будущее рода и племени, потому и лютовали старики, приучали народ к тому, чтобы предохранялись от любой угрозы.

* * *

Тэмуджин и Джамуха еще в первые дни по возвращении из меркитского похода договорились провести зимнюю охоту вместе. Подтверждали они это намерение в своих беседах и после, но до сих пор между ними не было соглашения о том, кто из них будет тобши[8].

Дядья Джамухи должны были облавить зверя отдельно, как они заранее предупредили всех, – в южной части Хэнтэйских гор, в тесных, но богатых зверем падях; в тамошние же отроги собирались и другие керуленские роды. Тэмуджину и Джамухе оставалось место поближе – в таежной долине верхнего Керулена. По словам керуленских охотников, это было не самое лучшее место, но других угодий поблизости не было. Идти же в дальнюю тайгу (в глубь Хэнтэйских гор, на Сухэ или Хилгу), надолго ослабив защиту своих куреней, было опасно. Именно в эту пору, когда войска уходили на облавную охоту, на курени могли напасть враги – те же татары или чжурчжени, чтобы наскоком угнать табуны и стада, забрать женщин и детей.

Со стороны Джамухи, кроме его подданных, на охоту должны были выходить примкнувшие к нему кияты, а с Тэмуджином – перешедшие в его улус джелаиры да борджигинские юноши из охранного отряда.

На второй день холодов перед вечером Джамуха зашел к Тэмуджину. Бортэ вместе с Оэлун-эхэ находились в молочной юрте, готовили вечернюю еду, и Тэмуджин в это время был один. Он с задумчивым лицом сидел на своей стороне и раскладывал перед собой бараньи бабки.

Увидев пронырнувшего под пологом Джамуху в красном, на ягнячьей шкуре, халате, Тэмуджин, все еще сохраняя хмурое напряжение на лице, над чем-то упорно размышляя, убрал бабки в мешок.

Джамуха взглянул и улыбнулся:

– Э-э, а ведь это те бабки, которые я тебе подарил три года назад в вашем курене, когда мы с тобой прощались, верно?

– Те самые, – отставляя свои думы, улыбнулся Тэмуджин. – Я их все до одной сохранил и берегу как память.

– Эх, где наше счастливое время? – печально вздохнул Джамуха. – Были мы детьми, не знали ни забот, ни хлопот, а теперь другая пора: то война, то охота, а тут еще всякие сородичи спокойно жить не дают… А ты что, до сих пор в бабки играешь? Я-то давно забросил их.

Тэмуджин махнул рукой.

– Какие сейчас игры, когда отдохнуть времени нет. Просто хорошо думается, когда расставишь их перед собой.

Он пересел на хоймор и, двинув рукой, пригласил анду к очагу. Тот уселся и заговорил с беспечным видом: