– Казалось бы, идеальный момент, чтобы осознать, что «сохранить семью» нихрена не получается. И даже твоё неумение любить не повод продолжать быть в этих отношениях. Ты не умеешь – твоя проблема, делай с этим, что хочешь, а не маму души своим присутствием.

Бросив на отца взгляд, слегка теряюсь – впервые вижу такое затравленное выражение на его лице. Появляется стрёмное чувство, что я тут лежачего бью.

Но успокоиться всё равно не получается.

– Я тогда думал, что не умел, но Лариса дала мне понять, что всё иначе, – зачем-то уточняет отец. – Но да, ты прав. Я действительно был несправедлив к твоей матери и поступил, как трусливый эгоист. Легко сейчас рассуждать, как, что и когда надо было сделать, но когда проживаешь тот или иной момент, ты можешь ошибиться. Даже если хочешь, как лучше.

Вот, казалось бы, и оно – признание собственной неправоты. Причём сказанное так надсадно, что сомневаться в искренности не приходится. Да ещё и взгляд его этот…

Но меня всё равно не отпускает. Уж не знаю, из-за чего – упоминания Ларисы, которая «научила любить», хотя вроде как я давно принял её появление. Или из-за того, что даже после признания вины, отец даёт понять, что это ведь просто, чёрт их возьми, ошибки жизни, которые у каждого на пути возникают.

Я не собирался его четвертовать, конечно. Но будь это просто спотыкания на жизненном пути, случайные и поправимые, мы бы этот разговор не вели.

– Как лучше для себя, ты хотел сказать? – ядовито уточняю.

Чем больше нападаю, тем больше грузится отец. Судя по всему, наш «разговор по душам» так и будет строиться на моих обвинениях и его попытках защититься.

Я и рад бы уйти, прекратить это всё – но поздно уже.

– Я мог быть каким угодно, но я никогда не желал твоей матери зла. Я не пытаюсь оправдать своё поведение, мне за него стыдно. Но оно точно не было вызвано желанием навредить. Мне было тяжело. Конечно, не тяжелее, чем вам, но тот момент я не был способен думать об этом, проще было убегать от проблем. Думал, что само собой рассосётся, почти убедил себя в этом, – судя по всему, отец пришёл к тому же выводу о нашем разговоре, что и я, потому что на этот раз он и вправду не стремится обелить себя, наоборот, до меня достучаться.

Смотрит отчаянно, говорит непривычно мягко, ломано. И ведь знаю, что прав – не того типа человек, чтобы намеренно издеваться над кем-то. Да, слабость духа довольно часто проявляется жестокостью, но ведь не специальной. Ему искренне жаль, уверен, если повернуть назад – иначе бы себя вёл.

И я давно ждал от него подобных слов. Целых полгода одновременно и избегал этого разоблачения, и надеялся.

Только легче всё равно не становится. Внутри всё ещё ковыряет что-то. И я даже знаю, что. Чётко помню, гораздо лучше, чем хотел бы.

– Если так, то почему на твоём лице было облегчение, когда её не стало?

От собственных слов даже жутко становится. Может, я ошибся? Может, неверно воспринял то выражение его глаз, потому что досада на него мешала видеть трезво?..

Сжимаю челюсть. Если бы допускаю хотя бы малейшую такую возможность, почему вот совсем не тянет забрать слова назад? Скорее наоборот, повторить их ещё и ещё, чтобы отец, наконец, нарушил эту невыносимую паузу.

В молчании тоже довольно многое. И рад бы думать, что он просто ошарашен и не понимает, как я мог такое предположить, но вот не этим пауза пропитана.

Я бы с радостью признал, что это я такой неблагодарный придурок, ужасно думающий про близких, извинился бы хоть сто раз – да только отец взгляд отводит, когда снова на него смотрю. Если он и ошарашен, то тем, что я, оказывается, слишком много чего замечал.

Ещё несколько секунд в молчании… Наверное, мы оба не шевелились в это время. Но вот он вздыхает, качает головой, снова смотрит на меня, осторожно, замявшись – и горько ухмыляется, уловив, что всё я понял. С темы уже не срулить.

– У тебя когда-нибудь были страшные мысли, жуткие и жестокие, за которых до сих пор стыдно, несмотря на то, что это только мысли, которым никогда не смог бы окончательно отдаться?

Серьёзно? Он и вправду за эту паузу не сообразил родить что-то кроме «у всех так бывает»?..

– Если я и думал о смерти близкого человека, то только о том, насколько это будет хреново. Но буду знать, что ты считаешь свою ничтожную мимолётную радость от её смерти нормой, которая у любого бывает, – на этот раз меня прорывает настолько, что голос срывается от эмоций. Говорить безучастно не получается, да я и не собираюсь пытаться. – Она была таким неподъёмным грузом для тебя? Может, потому, что это ты у её постели ночами дежурил, а, пап?!

Офигеть. Меня просто наизнанку вывернуло, сам не ожидал.

Вот уж не думал, но как будто даже легче становится. Не сразу, конечно, первые секунды всё ещё продолжаю кипеть, а потом вдруг остываю резко. И неожиданно понимаю, что мне, в общем-то, и не нужен ответ отца. Не нужно, чтобы он тут в сожалениях бился у могилы матери. Мне просто нужно было выплеснуть всё это самому, а ему – услышать.

Ну надо же. Ещё некоторое время назад, выслушивая его оправдания, был уверен, что не отпущу эту ситуацию, наверное, никогда. Что зря решил иначе и сюда приехал.

– Прости меня, Глеб. Если бы я мог всё исправить… Поверь, я бы хотел этого больше всего на свете и всё бы отдал, – заминка была недолгой. Теперь прорывает и отца.

Не думаю, что я сказал больше, чем он и без того знал. Но впервые слышу, чтобы он так отчаянно просил. С болью, надрывом давящим, порывисто.

И до меня доходит. Я, наконец, понимаю, что все эти его попытки оправдаться и издалека кружить были не ради того, чтобы я простил и мы тему отпустили. Они были потому, что отцу слишком невыносима правда. Всё он знает. И знал всегда.

Мама и вправду стала для него неподъёмным грузом, но как раз из-за бремени вины. Знал, что всё упустил, но не смог справиться с этим. Взвалил на меня, бежал от реальности – от себя всё равно не смог. Полгода молчания ничего не стёрли.

Даже не думал, что так легко будет простить. Лёгкий ветерок обдаёт лицо, слегка волосы шевелит – странное тепло от него по телу разливается. Не верю в сверхъестественное, но будто мама сейчас с нами. И не в виде памятника напротив.

– Я больше не злюсь. Вижу, что тебе стыдно, знаю, что и сам всё понимаешь.

Говорю настолько просто, что отец не находится с ответом. Так и молчим некоторое время, каждый о своём думая. Причём я даже не знаю, о чём сейчас мои мысли. Мешанина какая-то.

– Если бы ты мог бы сейчас ей что-то сказать, что бы ты сказал? – неожиданно спрашивает отец, уже спокойно и без драматизма.

Хотя даже без драматизма как-то не по себе от этого вопроса, сопровождаемого чересчур внимательным и задумчивым взглядом.

Усмехаюсь.

– Давай без всей этой сопливой херни, – пренебрежительно пресекаю его попытку расковырять, что у меня внутри, или ради чего он там эту банальщину затеял. – Что хотел сказать, я ей уже сказал.