теряет, что имел; мечтая обладать

способностью «металлы исцелять»,

себя доводит прямо до больницы.

Он, призрачно гадая наперед

живое серебро[173] сгущать,

жизнь собственную, разжижая, льет

и, в золото учась преображать

любую дрянь, доходит до успеха:

преображается в осла из человека.

ФАБЬЕЛЛО

Поистине, ловушка сумасбродов —

занятье это. Сотню раз видал

дома алхимиков рассыпанными в прах,

а их самих — по горло в тяжбах да в долгах,

и вместо золотого упованья —

средь черной копоти и разочарованья.

ЯКОВУЧЧО

Тебя, скажи-ка, не замучили пока

все эти россказни ценой в три медяка?

ФАБЬЕЛЛО

Нет, слушаю тебя с открытым ртом.

ЯКОВУЧЧО

Тогда продолжу — не сейчас, потом.

ФАБЬЕЛЛО

Коль не устал, продолжи, сделай милость!

ЯКОВУЧЧО

Душа-то рада, лишь бы тело не томилось.

Мы незаметно пропустили час обеда.

Свернем ко мне в лавчонку, и беседа

не помешает маленькой пирушке!

«Найдется корочка в дому у побирушки».

Конец первого дня

Рассвет вышел смазать колеса телеги Солнца и, уставши заталкивать траву в ступицу колеса, покраснел, как румяное яблоко, когда Тадео поднялся с кровати, потянулся, размял плечи, позвал служанку и, быстро одевшись, они вместе сошли в сад, где уже собрались все десять рассказчиц. Здесь он сорвал для каждой из них по четыре свежих фиги, которые, со своей кожицей нищего, шеей удавленника и слезами проститутки, возбуждают у людей аппетит; и все вместе они стали играть в тысячу игр, чтобы скоротать время до обеда. Не забыли ни «Анка Никола», ни «колесо пинков», ни «смотри за женой», ни пряток, ни «товарищ, я ранен», ни «указ и повеленье», ни «вот учитель идет», ни «ласточка моя, ласточка», ни «разгружай лодку», ни «прыгни на вершок», ни «камушек в пазухе», ни «рыбка морская, а ну разозлись!», ни «короля дубинок», ни «слепую кошку», ни «лампу на лампе», ни «повесь-ка мне занавеску», ни «задницу-барабан», ни «длинную балку», ни «курочек», ни «старик не пришел», ни «опорожни бочку», ни «повитуху и орешек», ни качелей, ни «беглецов», ни «налетай на судью», ни «иди сюда, иди сюда», ни «что в руке: иголка или нитка?», ни «птичка, птичка, железный рукав», ни «вино или уксус», ни «бедному соколику откройте ворота».

И когда пришло время накормить Стефано[174], расселись за столом, и как поели, князь повелел Цеце, чтобы она, как женщина почтенная, открыла беседу. И Цеца, у которой в голове запас сказок не скудел, сколько бы ни выходило наружу, собрав их все по списку, выбрала ту, что сейчас будет вам рассказана.

Одна беременная женщина съедает петрушку в огороде орки и, взятая с поличным, дает обещание отдать ей будущее дитя. Когда затем рождается петрушечка, орка ее отнимает у матери и запирает в башне. Сын князя влюбляется в нее и выкрадывает; с помощью трех волшебных желудей они спасаются от орки, и петрушечка, прибыв в дом возлюбленного, становится княгиней

До того мне хочется видеть нашу княгиню веселой, что всю минувшую ночь, пока вокруг было тихо, я рылась в старых сундуках ума и обшаривала дальние закоулки памяти, выбирая нечто из рассказов доброй госпожи Кьяреллы Вушъоло, бабушки мужа моей тетки (упокой ее Господи во царствии своем, а вам пошли доброго здоровья). Эти сказки я и буду рассказывать, по одной на день, и уверена, что они вам понравятся. И даже если им не удастся, подобно кавалерийским эскадронам, отогнать от ваших душ все нападения скорби, то, по крайней мере, они протрубят, как трубы, поднимая и созывая на бой моих подруг: и они, способные к большим подвигам, возместят немощь моего рассказа избытком своей доблести.

Была некогда беременна одна женщина, которую звали Паскадоция. Однажды, выглянув в окно, что выходило в огород одной орки, она увидела прекрасную грядку петрушки, и пришло ей такое сильное желание ее попробовать, что готова она была и чувств лишиться. И не в силах устоять, дождалась, пока орка уйдет, проскочила в огород и сорвала пучок. Но вот вернулась орка и, набирая петрушку для зеленого соуса[175], поняла, что прежде нее на грядке кто-то побывал. И сказала: «Пусть я шею себе сверну, но загребущую руку схвачу! И не только она у меня горько пожалеет, но и на всю жизнь запомнит: из своей миски ешь, а чужие котлы не облизывай!»

Но бедная женщина продолжала тайком бегать к ней в огород; и наконец в одно утро орка поймала ее с криком ярости: «Попалась, воровка разэдакая! Теперь скажи, коль хватило у тебя ума воровать, чем расплатишься за то, что паслась у меня в огороде? Думаешь, пошлю тебя в Рим на покаяние? Нет уж, дудки!»

Бедная Паскадоция стала просить прощения, уверяя, что не демон прожорливости и жадности соблазнил ее на такой грех, но, будучи беременной, она боялась, что, коль не поест петрушки, как бы у ребенка на лице не вылезли веснушки. И что орка тоже должна ей быть благодарна, ибо, как говорится, кто не даст беременной поесть, что хочет, тому ячмень на оба глаза вскочит[176]. «Не девочка я, чтоб меня языком уболтать, — ответила орка. — И не думай, что подцепишь меня на крючок твоими словами. Считай, что выполола ты до конца грядку своей жизни, если не поклянешься отдать мне ребенка, которого ждешь, мальчика или девочку, кто будет». Несчастная Паскадоция, не зная, где искать спасения от этой беды, поклялась ей, положив одну руку на другую[177]. Только тогда орка ее отпустила.