Лёд не смог справиться с этим психом, то и мне не следовало надеяться на успех в открытой схватке, надо было действовать хитрее. Раскаяние, вызванное тупыми, поспешными поступками, накрыло меня гораздо раньше, чем я полагал.

Мужик нанёс мне ещё несколько болезненных ударов и вытащил из-за пазухи верёвку.

– Скоро вернётся мой товарищ, а там решим, что с вами делать; может, он вас вразумит, – миролюбиво сказал истязатель, туго связывая мне руки.

Через какое-то время я был обездвижен, как и Лёд. Верёвки жгли кожу, а мешок, нахлобученный на мою непредусмотрительную голову, вонял затхлостью и моими разбитыми надеждами. Не к месту я вспомнил тряпичный мешок убитого мною деда. Надеюсь, это не зловещая карма, так часто упоминаемая в психологических триллерах. Я покорно позволил оттащить себя в противоположный ото Льда угол, а после дверь всё с тем же истеричным визгом затворилась. Мужик ушёл.

– Что ещё за анархо-примичто-то? – вскричал я.

– Анархо-примитивисты, они уже много веков существуют, – прошелестел из своего угла Лёд. – Всегда были те, кто хотел вернуться в лоно природы.

– А при чём здесь наш поезд?

– Сжигают мосты, чтобы у блудных сыновей не возникло соблазна опять попасть в сети технологии и прогресса. – Лёд хохотнул, но в его голосе было слишком много горечи. – Отец говорил, с этих гадов всё и началось. Они решили, что цивилизация вырождается и надо идти к истокам, заняться охотой и собирательством, отменить глубокую распашку земель. А все чудеса техники уничтожить.

– Да что им не нравилось? – возмутился я, вспоминая красивые картинки городов и домов прошлого.

– Они хотят найти потерянный рай, вернуться в золотой век. Считают, цивилизация расслоила общество, создала экономическое и политическое неравенство, мужчины начали воспринимать женщин как рабочий скот, – пропыхтел Лёд, и я понял, что он опять пытается освободиться от верёвки. – Да и вред природе колоссальный от городов.

Я тоже решил не лежать кулём и сел, морщась от боли. Возможно, если доползти до Льда, то мы поможем друг другу освободиться.

– Их единомышленники убили моих родителей. Взорвали машину, – внезапно выпалил Лёд. – Пробрались в коммуну и хотели уничтожить остатки техники.

– Я ползу к тебе, – проговорил я, не найдя лучшего ответа. Похоже, мне не постичь искусство утешения людей. Да и ну его к чёрту.

– Мы перестреляли этих противников цивилизационного угнетения из ружей, напичкав свинцовым доказательством пользы технологий, – продолжил делиться воспоминаниями Лёд. – Вернее, не конкретно мы, я был тогда мальчишкой, но наши соседи.

– Ага, – только и выдавил я, неуклюже двигаясь на его хриплый голос.

На самом деле я где-то уже читал о благородных дикарях, и мне их идеи даже чем-то нравились. Но я представлял сильных, загорелых, свободных мужчин, живущих на далёких прекрасных банановых островах в окружении голых, украшенных цветами девушек. Но уж никак не радикально настроенными разрушителями, дожигающими крохи прогресса.

– Неравенство и у дикарей было, – проговорил я, почти добравшись до Льда. – А то, что природу засрали, можно было и прибраться. – Я вспомнил своего деда, который порой орал, что наш город проще сжечь, чем привести в порядок. Но проще ли?

– А ещё многие из примитивистов стирают символическую культуру, отказываются от языка, чисел, времени, ведут себя как звери, общаясь при помощи запахов, прикосновений и…

– Яга! – осенило меня. – Шаманка мне про язык что-то такое толковала.

Видно, ей тоже примитивные анархисты промывали мозги. Остановят ли их её смешные защитные символы на поезде? Или лишь раззадорят?

– А почему ты не заикаешься? – спросил Лёд, до которого, видно, только дошло, что я исцелился.

– Шаманка излечила, – буркнул я, утыкаясь лбом в подошву собеседника. – Я, кажись, дополз! Дрыгай ногой, стащи с меня мешок.

Я и позабыл, что вошёл в полосу дурных решений. Но ботинок Льда мне быстро об этом напомнил, встретившись с моим ухом.

– Стоп! – вскричал я.

– Прости! – прошептал он. – Я же не вижу, думал, так скину.

Какое-то время мы извивались друг вокруг друга как два неопытных червя в брачный период. Хорошо, что у этого жалкого действа не было зрителей. Мужик, видно, давно промышлял связыванием людей и дело своё знал мастерски. Лёд в очередной раз выругался и, судя по звуку, стукнулся о стену от безысходности. Я вытянулся на полу, переводя дух. Из-за всей этой ситуации я совсем забыл, зачем искал Льда, но вдруг воспоминание о ранах Эй вторглось в мой разум.

– Ты зачем изрезал её? – спросил я, наугад махнув связанными ногами.

– Я… – Лёд замешкался всего на секунду, а потом выдавил: – Я не хотел сильно, она сама разрешает легонько. Но в крайний раз так специально дёргалась, понимаешь, кидалась на этот нож.

– Ты вообще в своём уме? – крикнул я, пытаясь нащупать морду Льда сапогом, но он, видно, ужом уполз куда-то в сторонку. – Зачем в постель брать нож?

– У всех свои причуды, – с деланым равнодушием проговорил Лёд. – Для кого-то и поцелуй неприемлем.

– Ты мог её убить!

– Не мог! И не хотел! – рыкнул Лёд. – Говорю же, она сама. Знаешь, как я испугался? Побежал искать лекарства и нитки, чтобы Врач её зашил! Да только попался в лапы чудиков. И теперь они хотят сжечь поезд. Надо спешить.

– Ещё хоть раз её тронешь! – проорал я, снова наобум махнув ногами, и на это раз не прогадал – Лёд охнул и толкнул меня плечом в ответ. Между нами завязалась самая нелепая драка из всех возможных. Представьте двух накрепко связанных мужчин с мешками на головах, выкрикивающих проклятия и накатывающихся друг на друга, словно взбесившиеся гусеницы. Срамота, да и только, как говаривал мой незабвенный дед. Наконец, мы выдохлись. Я отполз как можно дальше ото Льда, поскольку был сыт по горло нашим общением. Какое-то время тишину в комнате нарушало лишь наше прерывистое дыхание, моё – осуждающее, со стороны Льда – негодующее. Потом я расчихался, проклиная мешок, пыль и этот проклятый, отмеченный неудачами день. А Лёд странным голосом произнёс:

– Я видел, ты иногда пишешь стихи. Я люблю поэзию. Мой любимый поэт – Джио Россо. Я ничего о нём не знаю, но храню несколько листков с его строчками. Иногда шепчу их Занозе, но она от этого лишь бесится:

Он раздевает её с какой-то глухой тоской,

будто бы жажда его – это его проклятие.

Будто бы преступление – видеть её нагой,

Богом судимо больное желание взять её.

А она говорит: «мне холодно, холодно, холодно!

Что ж ты трясёшься, как будто меня боясь?»

И запрокидывает свою медно-рыжую голову,

страшно и зло, почти сатанински